Сестра моя, Марфа…

Мы вроде бы все умеем читать. Но истинное наслаждение от книги испытывает только читатель, обладающий необходимым знанием культурного фона, на котором творил писатель. Так, в XIX – начале XX веков каждый житель России с младенчества знал Библию – и Ветхий, и Новый завет. И каждый русский писатель воспринимал этот текст как неотъемлемую часть – нет, не только культуры, а всей жизни. Попробуем, читатель, вспомнить и пережить вместе со многими русскими писателями одну коротенькую притчу, малую часть этого великого текста (недаром, по словам Бориса Пастернака, Библия есть записная книжка человечества).

Начало известной молитвы: “Человек, рожденный от женщины…” Мы свыклись с этой формулой, предполагающей изначально некое вычитание женщины из человечества. А как быть человеку, родившемуся… женщиной? Как соединить чувство сопричастности к человечеству с острым ощущением собственного женского начала? Вокруг то угрожают ужасами поголовной эмансипации, то вдруг стеной встают на защиту попранных женских прав… А ведь не ново это, увы: в классической русской прозе нынешние проблемы сто раз обсудили, осудили-оправдали и снова позабыли. Две тысячи лет назад сказано было о женщине:

38. В продолжение пути их пришел Он в одно селение; здесь женщина именем Марфа приняла Его в дом свой;
39. У ней была сестра именем Мария, которая села у ног Иисуса и слушала слово Его.
40. Марфа же заботилась о большом угощении, и подошедши сказала: Господи! или тебе нужды нет, что сестра моя одну меня оставила служить? скажи ей, чтобы помогла мне.
41. Иисус же сказал ей в ответ: Марфа! Марфа! Ты заботишься и суетишься о многом,
42. А одно только нужно. Мария же избрала благую часть, которая не отнимется у нея!
(ЕВАНГЕЛИЕ ОТ ЛУКИ ГЛ. 10, 38-42)

Марфа и Мария, сестры чудом воскрешенного Христом Лазаря (сестры во Христе?), являются едва ли не в каждом русском романе XIX – начала XX века: Татьяна и Ольга (“Евгений Онегин”), Елена и Зоя (“Накануне”), Анна Сергеевна и Катя (“Отцы и дети”), Вера и Марфинька (“Обрыв”), Наташа и Соня (“Война и мир”), Мисюсь и Лида (“Дом с мезонином”), еще долго можно перечислять. Или возлюбленные, невесты: Ольга и Пшеницына (“Обломов”), княжна Марья и Соня (“Война и мир”)…

Как, однако, удивительно схожи, даже однообразны “Марфы” или “Марии”: будто один лик девичий, только в разные времена. Вот они, Марфы:
Ольга Ларина: Глаза, как небо, голубые, Улыбка, локоны льняные…
Зоя: Миленькая… белокурая, пухленькая… свежие, пошлые щечки…
Марфинька …была свежая, белокурая, здоровая, склонная к полноте девушка.
Пшеницына: Она была очень бела и полна в лице…

Недаром Пушкину этот портрет “надоел безмерно”, но ведь портрет второй сестры, «Марии», тоже не нов и не оригинален:
Татьяна Ларина: Ни красотой сестры своей, Ни свежестью ее румяной Не привлекла б она очей…
Елена Стахова: Молодая девушка с бледным и выразительным лицом…
Вера: Белое, даже бледное лицо, темные волосы, бархатный черный взгляд, длинные ресницы…

Разумеется, бледность и хрупкость Мисюсь – в том же ряду, прекрасные лучистые глаза княжны Марьи – тоже… Портрет эпохи романтизма, проекция души и характера, а, значит, согласно старой мудрости, проекция судьбы. Каковы же характеры и судьбы российских сестер, воплотивших библейских своих сестер из Иудеи?

Марфа… В ее дом пришел Иисус. Она заботится “о большом угощении”. По дому хлопочет. Случайно ли ныне заботы и хлопоты Марфы выродились в “Марфушины”:
Марфуша, как березонька, стройна,
И целый день в дому шумит она,
Марфуша все хлопочет,
Марфуша замуж хочет
И будет верная она жена!
В романе Гончарова “Обрыв” Марфинька (даже имя откровенно взято из притчи) “прилежна, любит шить, рисует, поет, ходит за цветами, за птичками, любит домашние заботы…”
Обломовская любушка Агафья Пшеницына “все за работой, все что-нибудь гладит, толчет, трет…”
В доме Ростовых Соня “вела домашнее хозяйство, ухаживала за теткой, читала ей вслух… на себя взяла все трудные заботы распоряжений об уборке и укладке вещей и целые дни была занята”.
Чеховская героиня “Дома с мезонином” Лида “днем… принимала больных, раздавала книжки и часто уходила в деревню с непокрытой головой, под зонтиком, а вечером громко говорила о земстве, о школах”.

Марфы всех времен служат Богу домашнего очага. Истинному ли Богу? Не ведают. Но ищут только такое счастье! И иногда находят: Пшеницына, став женою Обломова, все тем же занята, однако “все ее хозяйство, толченье, глаженье, просеванье и т.п. – все это получило новый, живой смысл: покой и удобство Ильи Ильича. Прежде она видела в этом обязанность, теперь это стало ее наслаждением. Она стала жить по-своему полно и разнообразно… Она как будто вдруг перешла в другую веру и стала исповедывать ее, не рассуждая, что это за вера, какие догматы в ней, а слепо повинуясь ее законам”.

Марфы обижены: “сестра одну меня оставила служить…” Но и у Марий душа болит, совесть мучит:
Наташа Ростова – Соне: “Ты всегда занята, а я вот не умею” .
“Наташе совестно было ничего не делать в доме, когда все были так заняты, и она несколько раз пробовала приняться за дело; но душа ее не лежала к этому делу; а она не могла и не умела делать что-нибудь не от всей души, не изо всех своих сил”.
У Татьяны Лариной “изнеженные пальцы не знали игл…”
Вера: “Иногда она как будто прочтет упрек в глазах бабушки, и тогда особенно одолеет ею дикая, порывистая деятельность. Она примется помогать Марфиньке по хозяйству”.
Мисюсь, в отличие от старшей сестры Лиды, “не имела никаких забот и проводила свою жизнь в полной праздности”.

Марфины труды на виду. Мало кто из близких (ближних) оценит труд Марии – труд души, тяжкий, неустанный, ни во что вещное не воплотимый…
“Душа княгини Марьи всегда стремилась к бесконечному, вечному и совершенному и потому никогда не могла быть покойна. Вся ее внутренняя, недовольная собой работа, ее страдания, стремление к добру, покорность, любовь, самопожертвование – все это светилось теперь в этих лучистых глазах, в тонкой улыбке, в каждой черте ее нежного лица.
Татьяна Ларина: Задумчивость, ее подруга От самых колыбельных дней, Теченье сельского досуга Мечтами украшала ей…

А вот Марфа не задумывается…
“Никогда не задумывалась, а смотрела на все бодро, зорко” (Марфинька).
«Всегда скромна, всегда послушна, Всегда как утро весела, Как жизнь поэта простодушна, Как поцелуй любви мила…» (Ольга Ларина)

Однако как Мария, подобно Марфе, вдруг устремится к домашним хлопотам, так и Марфа иногда остановится и оглянется:
“Послушайте-ка проповедь отца Василия о том, как надо жить, что надо делать! А как мы живем: делаем ли хоть половину того, что Он велит? Хоть бы один день прожить так! и то не удается! отречься от себя, быть всем слугой, отдавать все бедным, любить всех больше себя, даже тех, кто нас обижает, не сердиться, трудиться, не думать слишком о нарядах и о пустяках, не болтать… ужас, ужас! Всего не вспомнишь! Я как стану думать, так и растеряюсь: страшно станет. Недостанет всей жизни, чтоб делать это!” (Марфинька)

Ах, этот птичий щебет, марфины мысли… Минуточка ее у Марии взята, на время. Не случайно почти дословно совпадают страстные монологи Наташи Ростовой и Елены Стаховой:
“Ты спи, а я не могу. Так бы вот села на корточки, вот так, подхватила бы себя под коленки – туже, как можно туже, натужиться надо – и полетела бы!”
“Чего мне хочется? Отчего у меня так тяжело на сердце, так томно? Отчего я с завистью гляжу на пролетающих птиц? Кажется, полетела бы с ними, полетела – куда, не знаю, только далеко, далеко отсюда”.

Кто оценит эти порывы? В романах – Мужчина, грозный Бог, которому посвящен домашний очаг и жизнь женщины в жертву приносится.
Николай Ростов мысленно сравнивает княжну Марью и Соню:
“Невольно ему представилось сравнение между двумя: бедность в одной и богатство в другой тех духовных даров, которых не имел Николай и которые поэтому так высоко ценил”.
Князь Андрей вспоминает Наташу: “Эту-то душевную силу, эту искренность, эту открытость душевную… я и любил в ней”.
Трое молодых людей влюблены в Елену Стахову – и флирт одного из них с простушкой Зоей осознается и им самим и остальными как нравственное падение.
Онегин изумленно спрашивает Ленского после знакомства с сестрами Лариными:
“Неужто ты влюблен в меньшую?”
Художник в повести “Дом с мезонином” отдает предпочтение Мисюсь перед старшей сестрой – гордой красавицей и умницей Лидой.
Райский о Вере: “Какая противоположность с сестрой: та луч, тепло и свет. Эта вся – мерцание и тайна, как ночь – полная мглы и искр, прелести и чудес!”
Обломов мечтает о будущей своей жене “с точностью до наоборот” по сравнению с Ольгой: “Он никогда не хотел видеть трепета в ней, слышать горячей мечты, внезапных слез, томления… уснуть нельзя покойно!” – а ведь влюбляется все-таки именно в Ольгу, исполненную слез и трепета!

А Марии-то в своих исканиях стремятся к странной награде: к судьбе Марфы.
“В помышлениях о браке княжне Марье мечталось и семейное счастье, и дети, но главною, сильнейшею и затаенной ее мечтою была любовь земная”.
“Все порывы Наташи имели началом только потребность иметь семью, иметь мужа!”
“…этот седой мечтатель Райский думает, что женщины созданы для какой-то высшей цели… Для семьи созданы они прежде всего. Не ангелы, пусть так – но и не звери! Я не волчица, а женщина!”

Чудны дела Твои, Господи! За труды души своей Мария получает в награду судьбу Марфы, ее неуемные и неумные хлопоты, сугубо земные заботы. Почему обижена такая святая Соня, так легко бы ей другую судьбу вообразить – с Денисовым, например, – но ведь не судьба! Почему земная, благополучная Наташа Ростова в семейной, “марфиной” ипостаси не по душе нам? А вот как сложилась (не сложилась) жизнь и любовь у Веры, Елены, Татьяны, Ольги Ильинской, Мисюсь, – это по-нашему! Нечего (как сказал Марк Волохов) “воображать себя ангелами.”

Где же благая часть, которая не отнимется? И какая истинная награда ждет Марию?
“Удивляла ее близорукость людей, ищущих здесь, на земле, наслаждений и счастья; трудящихся, страдающих, борющихся и делающих зло друг другу для достижения этого невозможного, призрачного и порочного счастья”.

Припечатал Лев Николаевич, как камень уложил. А сам-то, между прочим… Ах, да, он мужчина, ему дозволено. Но – судит! Камни в грешниц бросает! Решает (автор!) судьбу своих марий и марф на земле. Да все они, русские мужчины и писатели, судят, награждают, наказуют, перстом указуют. А мы, человеки, родившиеся женщинами, восплачем ли над своею и сестриной судьбой или примем смиренно мужской и литературный приговор?

Кто мы? Марии, ожидающие в награду земного счастья за духовные искания? Или Марфы, хлопочущие в кухонных запахах? Только Марфа в глубине души не простых земных радостей хочет. Жаждет она услышать хотя бы один-единственный голос, исполненный любви и сочувствия: “Марфа, Марфа! Ты заботишься и суетишься о многом…”

Марфа, сестра моя.