Дорогие друзья,

Это Александр, сын Риммы. К сожалению, Римма скоропостижно скончалась 24 сентября 2020 года. Пока я еще не решил что делать с этим сайтом – наверное сделаю из него виртуальный памятник маме, включая ее статьи, фотографии, заметки от ее друзей, и т.д. Если у вас есть какие-то идеи или пожелания, то пожалуйста напишите (кликните сюда).

Последний проект над которым мама работала, но не успела завершить – страница со всеми ее книгами. Я это закончил – страницу можно найти вот здесь.

Римма Харламова, RIP 1949–2020.

Ручка сковороды

Когда г-н Дюма расстается с пером ради ручки сковороды, во всей Франции не найдешь повара лучше.
Октав Лакруа

Александр Дюма написал более четырех сотен романов – приключения, сражения, шпаги, погони, страсти… Однако последним его произведением стал… “Большой кулинарный словарь”. В этой удивительной книге содержится почти 800 новелл на кулинарные темы; рецепты блюд из разных стран; кулинарные анекдоты («Однажды император Клавдий сел в носилки и приказал бегом отнести его в Сенат, поскольку собирался сделать важное сообщение. «Сенаторы, – воскликнул он, входя, – скажите, разве можно жить, если нет малосольной свининки?»); письма знаменитого повара Мари-Антуана Карема (которого называли поваром среди королей и королем среди поваров; это Карем сказал: «Экономия – враг хорошей кухни»); эссе по истории продуктов, вин, овощей («Римляне с наслаждением ели певчих и черных дроздов, но только во время сбора ягод можжевельника»); гастрономический календарь («Февраль: приближаются постные дни, а слава домашней птицы достигает своего апогея. Каждый старается «приобщиться» к пернатым; и это соперничество так взвинчивает цены на домашнюю птицу, что даже она сама удивляется») и изящные рекомендации: «Мясо лягушки показано дамам всех возрастов, ибо вызывает румянец».
«Словарь» стал апологией любви к хорошей еде, издавна свойственной сынам Франции. Рецепты Дюма собирал по всему миру, изобретал их и сам, но особое внимание уделил достижениям отечественных кулинаров, как великих, так и простых. Например, луковый суп, доступный любому бедняку, стал символом Парижа. Превосходство французской кухни писатель объяснял разнообразием супов и соусов, отметив, что у англичан, например, совершенно нет хороших соусов и даже их национальный бифштекс лучше подавать с французским соусом “метрдотель”.
Писатель, однако, сам ел мало, соблюдал диету, не употреблял алкоголь, кофе, табак, наркотики, вел здоровый образ жизни и занимался спортом. Готовил редко и только для гостей – но зато красиво и щедро; устраивал банкеты на несколько сот человек. После обильного угощения у него в доме обязательно подавали великолепно сваренный кофе и коньяк.
В своих произведениях Дюма часто излагал рецепты или наделял героев кулинарным искусством. В романе “Три мушкетера” повар Портоса приготовил редкое блюдо “тюрбо” – фаршированный жареный барашек; в “Графе Монте-Кристо” есть описания блюд разных стран, опробованных во время странствий графа: в Неаполе – искусно приготовленные макароны, в Константинополе – превосходнейший плов, в Индии – острейший карри, в Китае – изысканный суп из ласточкиных гнезд. А вот описание соуса из Гаскони (родины Д’Артаньяна): вылить в сотейник мадеру, выложить туда нашинкованный лук и тушить на слабом огне, пока мадера не выкипит. Ввести ложку сливочного масла, посолить, ввести яичные желтки и как следует промешать. Снять с огня и добавить ложку мясного бульона, затем трижды по две ложки сливочного масла, всякий раз перемешивая. Приправить соус мелко нарубленным эстрагоном…
Во время поездки в Россию разнообразная местная кухня привела Дюма в восторг.
Авдотья Панаева, жена писателя Ивана Панаева, потчевала его щами, пирогами с кашей и рыбой, поросенком жареным с хреном, уткой с яблоками, малосольными огурцами, жареными грибами в сметане, пирогами с вареньем и ботвиньей из свежепросоленной рыбы. От курника (дрожжевого пирога с яйцами и цыплятами, могущего заменить собой целый обед) Дюма пришел в особое восхищение. “Я думаю, что желудок Дюма мог бы переварить мухоморы”, – записала Панаева в дневнике…
В Киргизии Дюма пировал посреди степи с казачьим атаманом Беклемишевым. На берегах Каспия охотился на бесчисленных диких гусей, уток и пеликанов. Писал сыну в Париж: “Мы переплыли Волгу и приняли участие в соколиной охоте на лебедей. Потом сели за стол. Начали с куриного бульона. Остальные блюда, за исключением лошадиной головы, начиненной черепахами, были заимствованы из европейской кухни. На другое утро нам принесли прямо в постель большую чашку верблюжьего молока. Я проглотил его, вручив себя Будде”. Записал у астраханских армян рецепты пяти видов варенья (из роз, тыквы, редьки, орехов и спаржи). В гостях у калмыцкого князя Тюмена с удовольствием вкушал сырую конину с зеленым луком. В Грузии – в Поти – варил бульон из ворона и весьма одобрил вкус и питательность дикой птицы: «Один ворон стоит двух фунтов говядины; надо только, чтоб он был не ощипан, как голубь, а ободран, как кролик». Однако, разумеется, не вареный ворон покорил его: «За время своих путешествий я ничего вкуснее шашлыка на Кавказе не едал».
Мир приключений, сражений, страстей всевозможных – это все прекрасно, мы уже не один век читаем о нем у Дюма. Но для Дюма не менее важен был светлый и добрый дом, и потому он сказал: «Хорошая кухня – это целый мир, который вместо солнца уютно освещается камином».

Сыщик на кухне

Заниматься готовкой – одно из главных удовольствий в жизни. Пора нам, американцам, это понять.
Джулия Чайлд

Рекс Стаут родился в квакерской семье шестым из девяти детей. Рос вундеркиндом: в четыре года прочитал Библию, в тринадцать лет стал чемпионом штата по правописанию и арифметике, а чуть позднее разработал уникальную программу накопления банковских сбережений, внедренную в 400 американских городах и принесшую ему сумасшедшие по тем временам (да и сегодня недурные) деньги: 400 тысяч долларов. Поступил в университет, но вскоре бросил учебу и завербовался во флот: служил юнгой на яхте «Майфлауэр» президента Теодора Рузвельта. Далее работал конюхом, гидом по местам жительства и традициям индейцев пуэбло в Санта-Фе, продавцом в книжном магазине, менеджером в отеле и торговцем сигарами в Кливленде. Начав писать детективы, быстро обрел успех. Особой популярностью пользуются до сих пор его романы о великом сыщике Ниро Вульфе, отличавшемся невероятной толщиной, редким гурманством и, увы, редкой прожорливостью. Впрочем, сам Стаут о своей литературной работе сказал: «Романы приняли хорошо, но я сразу понял: я хороший выдумщик, но великим писателем никогда не стану». Между тем цикл романов Стаута о Ниро Вульфе считается одной из вершин мирового детектива.
Романы Рекса Стаута прививают его читателям стремление к изысканному вкусу в еде, что вообще-то не очень свойственно Америке. В сущности, американская кухня – это синтез кулинарных традиций различных иммигрантских культур: скучной английской кухни XVII-XVIII веков, оригинальных блюд американских индейцев из местных продуктов (кукуруза, бататы, кленовый сироп) и, в течение последних столетий, блюд, привезенных иммигрантами из Европы. А ныне стало ясно, что никакая другая страна не повлияла в такой степени на характер питания во всем мире, как США. Если Франция показала другим народам, как из определенных компонентов можно приготовить произведение искусства, то американская кухня привнесла концепцию, согласно которой из любого сырого продукта по рациональной методике можно произвести или приготовить дешевое блюдо, которое по своим вкусовым качествам удовлетворит максимальное число граждан.
Стаут, кроме романов, написал «Поваренную книгу Ниро Вульфа», в которой привел не только множество европейских (чаще французских) рецептов верного и преданного повара – швейцарца Фрица Бреннера и самого Ниро Вульфа, но и несколько сугубо американских блюд – простых, но сытных и оригинальных, что доказывает, что и в Америке иногда умеют вкусно и своеобычно поесть.
Например, в «Поваренной книге Вульфа» есть рецепт «Завтрак с старом Манхэттене»: джорджианская ветчина на гриле. Штат Джорджия знаменит своей ветчиной. Секрет ее – в особом способе откорма свиней смесью арахиса и желудей, причем арахис может составлять до 70% всей «диеты». В результате мясо получается необычайно сладким, нежным и сочным. Если у вас есть в наличии джорджианская ветчина и гриль, то готовка по-американски проста: вымочить ветчину в молоке в течение часа, положить на хорошо разогретый гриль и обжарить в течение 2–3 минут с каждой стороны.
А вот еще сугубо американские блюда: индейка во всех видах, сладкий картофель, яблочный пирог, пирог из зеленых помидоров, тыквенный пирог… А уж количество блюд из кукурузы просто невероятно! Кстати, по мнению Вульфа, кукуруза, варенная в воде – это просто еда, а запеченная кукуруза – амброзия. Впрочем, верный Фриц далеко не всегда соглашался с мнением великого сыщика…

Русская кухня в Америке

Вкусная и интересная книга Петра Вайля и Александра Гениса источает аромат любви и уважения как к русской кухне, так и к читателям. Вайль и Генис не только любят готовить, но и поесть не дураки. Именно такое сочетание и рождает их кулинарные шедевры.
От издательства

Несмотря на долгие годы жизни в Нью-Йорке, Праге, а до того еще и в Риге, Петр Вайль считал себя русским, утверждая приоритет языка над географией. То же можно сказать и о русскоязычном еврее из Риги Александре Генисе, проживающем в США. Эти два журналиста и писателя на американской земле создали уникальную книгу «Русская кухня в изгнании», в которой даже оглавление читается как собрание каламбуров: «Соль солянки», «Рыбий глас», «Хочу харчо», «Салат и сало», «Аристократы в банке», «Родина в рассоле», «Пир Пиренеев», «Ни рыба ни мясо», «Трезвое пьянство», «Запад есть запах, Восток есть восторг»…
Каждая глава книги – это всего один рецепт. Но, как говорила львица, рождающая только одного детеныша, в споре с многодетной лисой: «Зато я рождаю льва». Здесь можно смаковать каждое слово, каждую фразу и, конечно, каждое описываемое блюдо. При этом книга включает и вкусы собственно Америки («Простаки полагают, что душа американского народа принадлежит бейсболу. Хотя национальным спортом в США является барбекью. В погожий воскресный день дым от бесчисленных грилей застилает небо, как в старые индейские времена»).
Философия «Русской кухни» близка иммигранту из любой страны мира (хоть и говорят, что только русским свойственна болезнь по имени ностальгия): «Нельзя унести родину на подошвах сапог, но можно взять с собой крабов дальневосточных, килек пряных таллинских, тортиков вафельных «пралине», конфет типа «Мишка на Севере», воды лечебной минеральной «Ессентуки». С таким прейскурантом (да, горчицу русскую крепкую) жить на чужбине (еще масла подсолнечного горячего жима) становится и лучше (помидорчиков слабокислых), и веселее (коньяк «Арарат», 6 звездочек)»…
В Америку стекались переселенцы со всего мира с багажом собственных рецептов и оригинальных блюд, которые и до сих пор бытуют, правда, часто скрещенные с кушаньями и исходными продуктами новой родины. Каждая этническая группа позаботилась о том, чтобы и в Новом Свете иметь в своем распоряжении знакомые исходные продукты. А поскольку по пятидесяти штатам пролегают все климатические пояса, то мы найдем здесь практически все съедобные растения и всех съедобных животных. Америка – крупнейший в мире производитель и экспортер продовольствия.
Учитывая исторические и современные реалии, Вайль и Генис соединяют русские рецепты и американские способы их реализации:
«Если вы любите поесть, если вы испытываете естественную ностальгию по кулинарным реликвиям оставленной родины, если вам дороги ее традиции, – купите горшок. Проще всего его найти в магазинах, которые торгуют товарами для жителей Африки и Карибских островов» («Горшок – хранитель традиций»).
Впрочем, авторы приводят рецепты не только русские, но и разных народов СССР, в том числе народов Исхода, на что изящно намекают: «Хороший бульон должен быть чист и ясен, как вода Красного моря в районе Эйлата» («Еврейский пенициллин»).
Кулинария вдохновляет писателей даже на стихи:
Наш желудок изведал изыск артишока,
не забыв каравая пахучий излом.
Мы сумели избегнуть культурного шока,
усадив две культуры за общим столом.
Мы дождемся отрадного сердцу парада,
где построит в ряды всемогущий гурман
стейк из Харькова, белый налив авокадо,
массачусетский борщ, астраханский банан…
Читайте – и приятного аппетита!

Русский желудок

“О, страна чудес! – думал Пуркуа, выходя из ресторана. – Не только климат, но даже желудки делают у них чудеса!”
Антон Чехов «Глупый француз»

Так начинается одна из самых знаменитых сказок на свете – литературная стихотворная сказка «Конек-Горбунок», созданная девятнадцатилетним студентом Санкт-Петербургского университета Петром Ершовым и ставшая воистину народной.

Народный поэт
Все сочинения Ершова при всем жанровом разнообразии тесно связаны с русским фольклором: и “старинная быль” “Сибирский казак”; и “драматический анекдот” “Суворов и станционный смотритель”; и романтические рассказы “Осенние вечера”; и драматический “Монолог Святополка Окаянного”; и, разумеется, либретто одной из первых национальных русских опер “Страшный меч”. Некоторые стихотворения Ершова стали популярными сибирскими песнями (“За морем синица не пышно жила”, песня старика Луки, песня казачки, “Как на дубе на зеленом”). И в «Коньке-Горбунке» к месту звучат русские песни: Иван поет величальную «Распрекрасные вы очи» и свадебную «Ходил молодец на Пресню», а на освобожденных из чрева кита кораблях «гребцов веселый ряд» грянул радостную масленичную «Как по моречку, по морю, По широкому раздолью, Что по самый край земли, Выбегают корабли…» (цитата обрывается, а ведь дальше как хорошо: «Флаги вьются, мачты гнутся, В пенных брызгах паруса, За волнами перед нами Наши села и леса»).
В сказке «Конёк-Горбунок» часто почти дословно цитируются русские народные присказки, потешки, переплясы, мастерски встроенные в поэтический текст:
Сидит ворон на дубу, Он играет во трубу;
Как во трубушку играет, Православных потешает…
Как у наших у ворот Муха песенку поёт…
Сердцу любо! Я там был, Мёд, вино и пиво пил;
По усам хоть и бежало, В рот ни капли не попало.
Собственно, и успех «Конька-Горбунка» Ершов не считал личной заслугой: “Вся моя заслуга тут, что мне удалось попасть в народную жилку…”

Завистники
Не обошлась посмертная слава Ершова без наветов; есть «специалисты» даже, что утверждают, будто сказку Ершова написал… Пушкин. Лично сам Пушкин. Как-то даже не совсем пристойно вступать в дискуссию на столь скудоумном уровне, однако некоторые доводы сторонников (первооткрывателей?) столь странной мистификации приведу. Дескать, не мог же девятнадцатилетний юноша создать столь гениальное произведение; этого не может быть, потому что этого не может быть никогда! К тому же во всю последующую творческую жизнь он и близко не поднялся до прежних высот. На это скажу только: мог, ребята, мог Ершов за всю жизнь создать одно лишь воистину великое литературное творение; как могли Эразм Роттердамский («Похвала глупости»), Мэри Шелли («Франкенштейн, или Современный Прометей»), Александр Грибоедов («Горе от ума»), Руже де Лиль («Марсельеза»), Маргарет Митчелл («Унесённые ветром»), Харпер Ли («Убить пересмешника»), Кен Кизи «Пролетая над гнездом кукушки»… Случилось у них (и у других, не столь известных) точь-в-точь по Владимиру Высоцкому: «Меня сегодня муза посетила, Посетила, так, немного посидела и ушла…» Хотя, безусловно, исторические прецеденты не доказывают, что так было, а лишь что так могло быть. Но ведь могло! Завидуйте: их хоть раз в жизни да посетила муза. Да и насчёт неприлично юного авторского возраста Петра Ершова – тоже завидуйте. Ибо музы к не-юным редко ходят.
Вместо доводов завистливые «специалисты» нагромождают улики типа «кто шляпку спёр, тот и тётку укокошил». «Специалисты» объясняют: Пушкин испугался (!) политической подоплёки им же написанного: якобы Бенкендорф – это коварный Спальник; царь Николай I – сказочный Царь, влюблённый в молоденькую Царь-Девицу; а уж кто Чудо-Юдо-Рыба-Кит – это и подумать страшно. Со страху Пушкин, мол, и замыслил хитроумную мистификацию: через профессора Плетнёва нашёл бедного студента Ершова и предложил ему за плату стать автором «Конька». А студентик мало того, что деньги взял и чужую рукопись присвоил, но ещё и сильно попортил текст, введя в последующие издания множество просторечий, Пушкину не свойственных (придавших, однако, литературной стихотворной сказке истинно русский народный колорит).
Господи, это Пушкин-то испугался… Пушкин, «помесь обезьяны с тигром»… Пушкин, истину царям с усмешкой говоривший… Пушкин, который в том же году издал намного более крамольную «Сказку о золотом петушке…»
А другие «специалисты» утверждают, что «Конька-Горбунка» написал… небесталанный музыкант-арфист Николай Девитте, известный ещё и своими литературными мистификациями. Ну совсем бред. Ну хоть кто, лишь бы не юный Ершов. Что делать, завистники горазды на аргументы… Прав наш современник Андрей Расторгуев, в «Балладе о безымянном поколении» заметивший: «Мы отравлены странною русскою литературой, где летят в небесах на горбатых конях дураки…».

Мировая слава и русская цензура
Лучшее произведение Ершова «Конек-горбунок» известно «на весь крещеный мир»; сказку эту перевели почти на все существующие языки; ее пересказывают устно разные народы разных стран на разных континентах; славный волшебный помощник Конек-Горбунок весело скакал даже в табунах кочующих английских цыган. Не сбылось грозное предсказание «неистового Виссариона» Белинского: «В вашей сказке будут русские слова, но не будет русского духа, и потому, несмотря на мастерскую отделку и звучность стиха, она нагонит одну скуку и зевоту». Только при жизни автора сказка выдержала семь изданий. Общее же количество изданий «Конька-горбунка» не поддается исчислению; живет и славится.
Однако чудесную сказку неоднократно пытались запретить. Первые издания выходили с громадными купюрами: по закону Государства Российского в книгах «для чтения простого народа» не должно быть «не только никакого неблагоприятного, но даже и неосторожного прикосновения к православной церкви и установлениям ее, к правительству и ко всем поставленным от него властям и законам» (красиво сказано, однако). В 1847 г. был запрещен даже цензурированный вариант; сказка вновь вышла лишь в 1856 г. после смерти Николая I с личного разрешения министра просвещения. Советских же цензоров смутил именно «православный и самодержавный пафос» детской сказки, «порнографичное» выражение «старый хрен», а также «экстремизм» ругательства «татарин» (вполне естественного после четырех веков монголо-татарского ига): «Что я – царь али боярин? Отвечай сейчас, татарин!»

Иов без награды
В защиту автора сказки выступали многие, знавшие, что Ершов был глубоко религиозным человеком, не потерявшим веру (хотя и не получившим, в отличие от страдальца Иова, награды за духовную стойкость) при всех тяжких испытаниях: ранняя смерть отца, брата, матери; дочери-первенца Серафимы; второй дочери, также Серафимы; жены Серафимы Александровны; второй жены Олимпиады Васильевны; новорожденной дочери, третьей Серафимы; сына Николая и дочери Ольги. Нелегко пережил Ершов и расставание с Петербургом, с милыми его сердцу друзьями – поэтами Гребенкой и Бенедиктовым, историком Грановским, востоковедами Савельевым и Григорьевым, с семьей Майковых, с композитором фон Гунке, да что там – с самим Пушкиным, «солнцем русской поэзии». Не случайно по возвращении в Тобольск поэт сблизился с людьми трагической судьбы: с декабристами Пущиным, Анненковым, Кюхельбекером; с участниками польского восстания 1831 года. Он пишет: «Паду ли я, или буду невредим – за все благословлю благое Провиденье». И еще: «Только религия согревает остылую душу, только она одна освещает мрак могильный, и за гробовой доской представляет ее еще лучше, чем она была на земле. А что было бы без этого небесного утешения!» И во многих литературных трудах стремится Ершов напрямую выразить свою веру: в рассуждении “О трех великих идеях истины, блага и красоты, о влиянии их в христианской религии”, в переводе с немецкого “Жизни Господа нашего Иисуса Христа” Клеменса Брентано… Само имя, данное в честь Святого Петра, во многом определило склонности и характер Ершова (кстати, храм Петра Столпника был построен на родине Ершова при самом активном участии поэта).

Нечаянная ересь
Однако я утверждаю, что церковь оказалась права, почувствовав (благодаря обостренному чутью к ереси, всегда свойственному умным церковникам) в невинной с виду сказке Ершова карнавальное снижение любого величия – грандиозное неодолимое пародийное начало, свойственное русскому лубку и ядовитым народным сказкам и получившее совершенное литературное воплощение. Юный Ершов не осознавал нечаянную пародийность своего творения (и даже постарев – не осознал), что лишь усиливало гомерическую мощь его сказки, свойственную народной смеховой культуре.
Дерзну в забавном русском слоге
Поразмышлять о русском Боге:
Что изувер, что маловер
Его кроят на свой манер
Дмитрий Быков, реконструкция X главы «Евгения Онегина»

Устройство крещеного мира
Ершов был, естественно, православным христианином. По канонам «крещеного мира» на том свете существуют Ад (под землей), Чистилище и Рай (царство небесное), а на этом свете уж кому как повезет. Ершов абсолютно точно следует канонам, только по-своему, по-сказочному. Есть Земля, где живут герои сказки – «против неба». Живут на Земле словно в Чистилище: грешат, страдают, каятся, подвергаются наказаниям и выполняют приказания злобного мелкого тирана – Царя земного. Пародия на Чистилище. Жизнь эта – временная. Кто заслужит – потом попадет в Рай, а кто и в Ад.

Путь Ивана: от чёрта к Богу
Иван то и дело поминает чёрта, «чёрное слово» не сходит с его уст. Братья, прошляпившие вора, что «шевелит» их пшеницу, винят дождь и холод, а Иван врёт совсем не по-дурацки:
Вдруг приходит дьявол сам, С бородою и с усам;
Рожа словно как у кошки, А глаза-то – что те плошки!
Вот и стал тот чёрт скакать И зерно хвостом сбивать.
Я шутить ведь не умею – И вскочи ему на шею…
Бился, бился мой хитрец И взмолился наконец:
«Не губи меня со света! Целый год тебе за это
Обещаюсь смирно жить, Православных не мутить».
Я, слышь, слов-то не померил, Да чертёнку и поверил».
А когда братья украли коней у Ивана, он проклинает воров по всем правилам русской родной речи:
Как завоет тут Иван, Опершись о балаган:
«Ой вы, кони буры-сивы, Добры кони златогривы!
Я ль вас, други, не ласкал, Да какой вас чёрт украл?
Чтоб пропасть ему, собаке! Чтоб издохнуть в буераке!
Чтоб ему на том свету Провалиться на мосту!
Даже о чудных Жар-Птицах Иван говорит: «Тьфу ты, дьявольская сила!» И красавица Царь-Девица не обворожительна для Ивана (дьявольское ведь искушение):
«…И бледна-то, и тонка, Чай, в обхват-то три вершка;
А ножонка-то, ножонка! Тьфу ты! словно у цыплёнка!
Пусть полюбится кому, Я и даром не возьму».
Царский спальник не случайно собирается извести Ивана типичным наветом на еретика:
«Донесу я в думе царской, Что конюший государской –
Басурманин, ворожей, Чернокнижник и злодей;
Что он с бесом хлеб-соль водит, В церковь божию не ходит,
Католицкий держит крест И постами мясо ест».
Да и Горбунок вначале вызывает явные ассоциации с дьяволом:
«Буди с нами крестна сила! – Закричал тогда Гаврило,
Оградясь крестом святым. – Что за бес такой под ним!»
А вот после того, как Иван и его Конёк пройдут многие испытания и долгие дороги, встретят и подводного правителя, и небесного царя, – они сами станут небесными посланниками, а Иван даже заменит земного царя по требованию Царь-Девицы (дочери Царя Небесного). Хотя никто из живущих не знает, куда после смерти попадёт, но для Ивана в конце сказки и на Земле наступит Рай…

Царство Небесное
В сказке всё рядом, даже небеса. Едут по Земле Иван и Конёк – и видят место, где
…Небо сходится с землёю,
Где крестьянки лён прядут, Прялки на небо кладут.
Тут Иван с землёй простился И на небе очутился
И поехал, будто князь, Шапка набок, подбодрясь.
Подъезжают; у ворот Из столбов хрустальный свод;
Все столбы те завитые Хитро в змейки золотые;
На верхушках три звезды, Вокруг терема сады;
На серебряных там ветках В раззолоченных во клетках
Птицы райские живут, Песни царские поют.
А ведь терем с теремами Будто город с деревнями;
А на тереме из звезд – Православный русский крест.
На небе всё по-домашнему, только прекраснее, справедливее и добрее, в том числе правители. Никто не кричит на Ивана, не угрожает ему, напротив, Царь Небесный встречает его ласково и уважительно. Идиллия! Царство Небесное – православное! А уж Иван – ох, не дурак он! – сразу настраивается на небесный лад: «Здравствуй, Месяц Месяцович! Я – Иванушка Петрович». Ах, ты ж, Боже ж мой, ну чистый ангел… А как с Царём-то на Земле «рядился»? «…Только, чур, со мной не драться И давать мне высыпаться, А не то я был таков!»

Сказочный Ад
Пародирует жизнь вполне земную. Хотя пародийный Ад – не подземное царство, а… подводное. Правит там тоже злобный тиран, только намного крупнее земного: Чудо-Юдо Рыба-Кит. Живёт в каюте (!), качает усами. Обращается с подданными почти дословно так же, как и земной коллега: «Смирно! черти б вас побрали!»
Впервые Иван и его верный Конёк встречают замученного Кита на водах таинственного, пугающего, чуждого океана:
У далёких немских стран Есть, ребята, окиян.
По тому ли окияну Ездят только басурманы;
С православной же земли Не бывали николи.
Не сказать, чтобы Иван испытывал к Киту тёплые чувства: «Чтоб те, вора, задавило! Вишь, какой морской шайтан!» – Говорит себе Иван.
Кит просит Ивана выяснить на небесах, за что страдает: «Все бока его изрыты, Частоколы в рёбра вбиты…»; на нём расположилось целое селенье, где «мужички на губе пашут, между глаз мальчишки пляшут…» И Иван китовой беде помогает, не побоявшись, обращается за ответом к самому светлому Месяцу и узнаёт:
Он за то несёт мученье, Что без Божия веленья
Проглотил среди морей Три десятка кораблей.
Если даст он им свободу, Снимет Бог с него невзгоду,
Вмиг все раны заживит, Долгим веком наградит.
Очевидная пародия на библейскую историю об Ионе, оказавшемся во чреве кита, а у Ершова в сказочном аду аж три десятка кораблей оказались там же! На обратном пути из Царства Небесного Конёк, постукивая копытцем по китовым рёбрам, объявляет долгожданную свободу и Киту, и всей деревне! Маленький, горбатенький Конёк – ну не пародия ли на посланника небес?
Эй, послушайте, миряне, Православны христиане!
Коль не хочет кто из вас К водяному сесть в приказ,
Убирайся вмиг отсюда. Здесь тотчас случится чудо:
Море сильно закипит, Повернётся рыба-кит…
И он повернулся! Интересно, что дело происходит в глубинах басурманского океана, а спасающиеся от потопления мужички-то – православные. Как они там оказались?.. В благодарность кит велит подданным найти для Ивана сундучок с перстнем Царь-Девицы. Находит сундучок не осётр могучий, не сом («советником он звался»), не лещ, что «именной писал указ», не чёрный рак, что «указ сложил И печати приложил», даже не величественные дельфины, а самый мелкий и вредный из всего рыбного народа – скандальный драчливый Ёрш, местный Иван-дурак. Этот Ёрш – судя по фамилии, родственник Ершова, подводный двойник. В сказках такое случается. Итак, конёк легко «взмахнул» адов сундучок себе на шею – и в дорогу, домой, в своё земное царство.
Навсегда простились Иван и Конёк с Китом, с подводным царством – не столько страшным, сколько смешным… Путь их завершится по-доброму и по справедливости – но на Земле. А пародия, смех, карнавальное «снижение» библейской триединой структуры останутся позади.

Ноша и награда
Петр Павлович Ершов, совсем не желавший выступать «против неба», но именно в этом многажды обвинённый, родился чуть более двух веков назад – 22 февраля 1815 года – в сибирской деревне Безруково Ишимского уезда Тобольской губернии. Ершов все ниспосланные ему бедствия вынес достойно – наверное, и вправду Бог каждому даёт ношу по силам. И награду – по делам его.
Времена, как известно, не выбирают… но ведь повезло талантливому юноше (вовремя!) попасть в среду самых интеллигентных и чистых душою людей России. Бедствия и несправедливости, постигшие его, были даны по силам его. Да, Белинский зло припечатал лучшее произведение Ершова (за компанию с Пушкиным – опять повезло, с компанией): «Она (сказка Ершова – Р.Х.) написана очень не дурными стихами, но… не имеет не только никакого художественного достоинства, но даже и достоинства забавного фарса».
Однако, как справедливо, правда, не по этому поводу, заметил Георг Вильгельм Фридрих Гегель, история повторяется дважды: первый раз в виде трагедии, второй – в виде фарса. И как это часто бывает в искусстве, фарс – всего лишь игра, жанр, в том числе пародия.

По всей земле еврей типичен:
Приличен вид, набит карман,
И лишь в России необычен:
Алкаш, блядун и хулиган!

Или вот в благотворительной еврейской организации, где я работала уже в Америке, меня назначили ментором к девочке – участнице проекта, где талантливые молодые ребята могли выразить себя творчески. Эта девочка придумала веселую книгу стихов, посвященную бабушкиным советским приметам и суевериям. Естественно, на английском. Я ей помогала, помогала, да так увлеклась, что сама написала целый цикл лимериков, посвященных бабушкиным советским приметам и суевериям. Естественно, на русском:

Жил да был черный котик в прихожей,
На пантеру Багиру похожий.
Был бы в джунглях – боец,
Средь овец – молодец,
А в прихожей остался ничтожным…

Если Хайм уезжал из местечка,
Каждый раз возвращался с крылечка:
То он сумку забыл,
То окно не закрыл,
То оставил затопленной печку…
И, сражаясь с недоброй приметой,
Подбегает он к зеркалу, к свету:
На себя поглядит –
Прочь из дома бежит, –
И обратно, и так до рассвета.

Верят змеям евреи Кавказа:
Мол, змея принесет деньги сразу.
И зовут ее в дом,
И поят молоком,
А змея жрет бесплатно, зараза!

Хуже нет, если встретишь девицу,
Или бабку, или молодицу,
Что несет со двора
Два порожних ведра,
Но прекрасно, коль тащит водицу!

К разным бедам готовься заране:
Если встретишь раввина, имама,
Ксендза, батюшку вдруг –
Скрой внезапный испуг
И держи свою фигу в кармане.

Космонавты – народ суеверный,
Соблюдают приметы примерно:
Чтоб летел космонавт,
Надо пнуть его в зад –
И живым он вернется… наверно!

Если в доме завыла собака,
Значит, будет беда или драка,
Если пес поднял нос,
То пожар – не вопрос;
Опустил – это к смерти, однако.

Я не верю в дурные приметы:
Что бы ни было – к лучшему это!
Сыпать соль мне не жаль,
Черный кот – не печаль,
Черный кот – он вообще оклеветан!

Друзьям и родным я ко всяким праздникам с удовольствием писала забавные песенки на известные мотивы и, естественно, относилась к этому несерьезно, тут же забывала. И вот к моему собственному юбилею друзья подарили мне толстенький СБОРНИК ЭТИХ МОИХ ПЕСЕНОК! Значит, это кому-нибудь нужно, коль скоро много лет берегли. Вот отсюда песенка на мотив «Мочалкин блюз» из фильма «Асса», посвященная храброй подруге, обучавшей местных дубов в городе Дубаи (Арабские Эмираты):

Роскошней всех арабский эмират
(Что им Израйль, Америка и Русь!):
Вчера с верблюда слез, теперь богат
И нам поет арабский блюз!

Повсюду нефть сочится из земель
И каждый шейх себе козырный туз,
В пустыне – лыжи, под водой – отель,
В три горла жрут – арабский блюз!

Дома закрыты – выход не ищи,
И нет людей – одних машин союз,
И нечем жить, и думать, и любить,
Но есть чем петь арабский блюз!

Хотелось бы всех местных замочить,
Нажать курок, чтоб грянул мощный фузз,
Но лучше к миру с ними перейти
И хором спеть арабский блюз!

Не надо с них платки-чадры срывать,
А просто дать им знаний сладкий груз…
Бегом ко мне, ядрена ваша мать,
Для вас пою арабский блюз!

Пускай мне в лом учить таких, как ты,
Преподаю сквозь зубы, ну и пусть…
За дело мира, за мои мечты,
За мой Израйль – арабский блюз!

Заклятый брат-семит, не рвись ты в бой,
С тобой в арабских цифрах разберусь
И в вязи букв увязну я с тобой,
Лишь дай допеть арабский блюз!

Я практически не занималась стихотворными переводами, но однажды пришлось. Читали мы с сыном Сашей (еще в Москве) на английском замечательную детскую повесть «Паутина Шарлотты». Я предложила ему перевести эту повесть на русский, понемногу, постепенно. Сын засомневался: а как же стихи переводить? Я говорю: я стихи сама переведу. Сын мне: а ты сможешь?! Решили проверить. Читает Саша мне коротенький стих и засекает время (пять минут на все про все):

What’s black is white,
What’s green is blue,
What’s left is right,
But true is true.

Сами понимаете, тут проигрывать нельзя. И я изо всех сил понатужилась и выдала:

Белое – это черное,
Корни – это же листья,
Глупые – значит, ученые,
Но истина – это истина.

Ребенок одобрил, несмотря на потерю размера и ритма.

А как-то ко дню рождения мужа я ему почти серьезный стих написала, но в конце все-таки сбилась:

Молю – твои года и дни
Господь от горя сохрани.
Твой светлый ум, тугую плоть
Храни, господь.
Цени, Господь!

Мы вроде бы все умеем читать. Но истинное наслаждение от книги испытывает только читатель, обладающий необходимым знанием культурного фона, на котором творил писатель. Так, в XIX – начале XX веков каждый житель России с младенчества знал Библию – и Ветхий, и Новый завет. И каждый русский писатель воспринимал этот текст как неотъемлемую часть – нет, не только культуры, а всей жизни. Попробуем, читатель, вспомнить и пережить вместе со многими русскими писателями одну коротенькую притчу, малую часть этого великого текста (недаром, по словам Бориса Пастернака, Библия есть записная книжка человечества).

Начало известной молитвы: “Человек, рожденный от женщины…” Мы свыклись с этой формулой, предполагающей изначально некое вычитание женщины из человечества. А как быть человеку, родившемуся… женщиной? Как соединить чувство сопричастности к человечеству с острым ощущением собственного женского начала? Вокруг то угрожают ужасами поголовной эмансипации, то вдруг стеной встают на защиту попранных женских прав… А ведь не ново это, увы: в классической русской прозе нынешние проблемы сто раз обсудили, осудили-оправдали и снова позабыли. Две тысячи лет назад сказано было о женщине:

38. В продолжение пути их пришел Он в одно селение; здесь женщина именем Марфа приняла Его в дом свой;
39. У ней была сестра именем Мария, которая села у ног Иисуса и слушала слово Его.
40. Марфа же заботилась о большом угощении, и подошедши сказала: Господи! или тебе нужды нет, что сестра моя одну меня оставила служить? скажи ей, чтобы помогла мне.
41. Иисус же сказал ей в ответ: Марфа! Марфа! Ты заботишься и суетишься о многом,
42. А одно только нужно. Мария же избрала благую часть, которая не отнимется у нея!
(ЕВАНГЕЛИЕ ОТ ЛУКИ ГЛ. 10, 38-42)

Марфа и Мария, сестры чудом воскрешенного Христом Лазаря (сестры во Христе?), являются едва ли не в каждом русском романе XIX – начала XX века: Татьяна и Ольга (“Евгений Онегин”), Елена и Зоя (“Накануне”), Анна Сергеевна и Катя (“Отцы и дети”), Вера и Марфинька (“Обрыв”), Наташа и Соня (“Война и мир”), Мисюсь и Лида (“Дом с мезонином”), еще долго можно перечислять. Или возлюбленные, невесты: Ольга и Пшеницына (“Обломов”), княжна Марья и Соня (“Война и мир”)…

Как, однако, удивительно схожи, даже однообразны “Марфы” или “Марии”: будто один лик девичий, только в разные времена. Вот они, Марфы:
Ольга Ларина: Глаза, как небо, голубые, Улыбка, локоны льняные…
Зоя: Миленькая… белокурая, пухленькая… свежие, пошлые щечки…
Марфинька …была свежая, белокурая, здоровая, склонная к полноте девушка.
Пшеницына: Она была очень бела и полна в лице…

Недаром Пушкину этот портрет “надоел безмерно”, но ведь портрет второй сестры, «Марии», тоже не нов и не оригинален:
Татьяна Ларина: Ни красотой сестры своей, Ни свежестью ее румяной Не привлекла б она очей…
Елена Стахова: Молодая девушка с бледным и выразительным лицом…
Вера: Белое, даже бледное лицо, темные волосы, бархатный черный взгляд, длинные ресницы…

Разумеется, бледность и хрупкость Мисюсь – в том же ряду, прекрасные лучистые глаза княжны Марьи – тоже… Портрет эпохи романтизма, проекция души и характера, а, значит, согласно старой мудрости, проекция судьбы. Каковы же характеры и судьбы российских сестер, воплотивших библейских своих сестер из Иудеи?

Марфа… В ее дом пришел Иисус. Она заботится “о большом угощении”. По дому хлопочет. Случайно ли ныне заботы и хлопоты Марфы выродились в “Марфушины”:
Марфуша, как березонька, стройна,
И целый день в дому шумит она,
Марфуша все хлопочет,
Марфуша замуж хочет
И будет верная она жена!
В романе Гончарова “Обрыв” Марфинька (даже имя откровенно взято из притчи) “прилежна, любит шить, рисует, поет, ходит за цветами, за птичками, любит домашние заботы…”
Обломовская любушка Агафья Пшеницына “все за работой, все что-нибудь гладит, толчет, трет…”
В доме Ростовых Соня “вела домашнее хозяйство, ухаживала за теткой, читала ей вслух… на себя взяла все трудные заботы распоряжений об уборке и укладке вещей и целые дни была занята”.
Чеховская героиня “Дома с мезонином” Лида “днем… принимала больных, раздавала книжки и часто уходила в деревню с непокрытой головой, под зонтиком, а вечером громко говорила о земстве, о школах”.

Марфы всех времен служат Богу домашнего очага. Истинному ли Богу? Не ведают. Но ищут только такое счастье! И иногда находят: Пшеницына, став женою Обломова, все тем же занята, однако “все ее хозяйство, толченье, глаженье, просеванье и т.п. – все это получило новый, живой смысл: покой и удобство Ильи Ильича. Прежде она видела в этом обязанность, теперь это стало ее наслаждением. Она стала жить по-своему полно и разнообразно… Она как будто вдруг перешла в другую веру и стала исповедывать ее, не рассуждая, что это за вера, какие догматы в ней, а слепо повинуясь ее законам”.

Марфы обижены: “сестра одну меня оставила служить…” Но и у Марий душа болит, совесть мучит:
Наташа Ростова – Соне: “Ты всегда занята, а я вот не умею” .
“Наташе совестно было ничего не делать в доме, когда все были так заняты, и она несколько раз пробовала приняться за дело; но душа ее не лежала к этому делу; а она не могла и не умела делать что-нибудь не от всей души, не изо всех своих сил”.
У Татьяны Лариной “изнеженные пальцы не знали игл…”
Вера: “Иногда она как будто прочтет упрек в глазах бабушки, и тогда особенно одолеет ею дикая, порывистая деятельность. Она примется помогать Марфиньке по хозяйству”.
Мисюсь, в отличие от старшей сестры Лиды, “не имела никаких забот и проводила свою жизнь в полной праздности”.

Марфины труды на виду. Мало кто из близких (ближних) оценит труд Марии – труд души, тяжкий, неустанный, ни во что вещное не воплотимый…
“Душа княгини Марьи всегда стремилась к бесконечному, вечному и совершенному и потому никогда не могла быть покойна. Вся ее внутренняя, недовольная собой работа, ее страдания, стремление к добру, покорность, любовь, самопожертвование – все это светилось теперь в этих лучистых глазах, в тонкой улыбке, в каждой черте ее нежного лица.
Татьяна Ларина: Задумчивость, ее подруга От самых колыбельных дней, Теченье сельского досуга Мечтами украшала ей…

А вот Марфа не задумывается…
“Никогда не задумывалась, а смотрела на все бодро, зорко” (Марфинька).
«Всегда скромна, всегда послушна, Всегда как утро весела, Как жизнь поэта простодушна, Как поцелуй любви мила…» (Ольга Ларина)

Однако как Мария, подобно Марфе, вдруг устремится к домашним хлопотам, так и Марфа иногда остановится и оглянется:
“Послушайте-ка проповедь отца Василия о том, как надо жить, что надо делать! А как мы живем: делаем ли хоть половину того, что Он велит? Хоть бы один день прожить так! и то не удается! отречься от себя, быть всем слугой, отдавать все бедным, любить всех больше себя, даже тех, кто нас обижает, не сердиться, трудиться, не думать слишком о нарядах и о пустяках, не болтать… ужас, ужас! Всего не вспомнишь! Я как стану думать, так и растеряюсь: страшно станет. Недостанет всей жизни, чтоб делать это!” (Марфинька)

Ах, этот птичий щебет, марфины мысли… Минуточка ее у Марии взята, на время. Не случайно почти дословно совпадают страстные монологи Наташи Ростовой и Елены Стаховой:
“Ты спи, а я не могу. Так бы вот села на корточки, вот так, подхватила бы себя под коленки – туже, как можно туже, натужиться надо – и полетела бы!”
“Чего мне хочется? Отчего у меня так тяжело на сердце, так томно? Отчего я с завистью гляжу на пролетающих птиц? Кажется, полетела бы с ними, полетела – куда, не знаю, только далеко, далеко отсюда”.

Кто оценит эти порывы? В романах – Мужчина, грозный Бог, которому посвящен домашний очаг и жизнь женщины в жертву приносится.
Николай Ростов мысленно сравнивает княжну Марью и Соню:
“Невольно ему представилось сравнение между двумя: бедность в одной и богатство в другой тех духовных даров, которых не имел Николай и которые поэтому так высоко ценил”.
Князь Андрей вспоминает Наташу: “Эту-то душевную силу, эту искренность, эту открытость душевную… я и любил в ней”.
Трое молодых людей влюблены в Елену Стахову – и флирт одного из них с простушкой Зоей осознается и им самим и остальными как нравственное падение.
Онегин изумленно спрашивает Ленского после знакомства с сестрами Лариными:
“Неужто ты влюблен в меньшую?”
Художник в повести “Дом с мезонином” отдает предпочтение Мисюсь перед старшей сестрой – гордой красавицей и умницей Лидой.
Райский о Вере: “Какая противоположность с сестрой: та луч, тепло и свет. Эта вся – мерцание и тайна, как ночь – полная мглы и искр, прелести и чудес!”
Обломов мечтает о будущей своей жене “с точностью до наоборот” по сравнению с Ольгой: “Он никогда не хотел видеть трепета в ней, слышать горячей мечты, внезапных слез, томления… уснуть нельзя покойно!” – а ведь влюбляется все-таки именно в Ольгу, исполненную слез и трепета!

А Марии-то в своих исканиях стремятся к странной награде: к судьбе Марфы.
“В помышлениях о браке княжне Марье мечталось и семейное счастье, и дети, но главною, сильнейшею и затаенной ее мечтою была любовь земная”.
“Все порывы Наташи имели началом только потребность иметь семью, иметь мужа!”
“…этот седой мечтатель Райский думает, что женщины созданы для какой-то высшей цели… Для семьи созданы они прежде всего. Не ангелы, пусть так – но и не звери! Я не волчица, а женщина!”

Чудны дела Твои, Господи! За труды души своей Мария получает в награду судьбу Марфы, ее неуемные и неумные хлопоты, сугубо земные заботы. Почему обижена такая святая Соня, так легко бы ей другую судьбу вообразить – с Денисовым, например, – но ведь не судьба! Почему земная, благополучная Наташа Ростова в семейной, “марфиной” ипостаси не по душе нам? А вот как сложилась (не сложилась) жизнь и любовь у Веры, Елены, Татьяны, Ольги Ильинской, Мисюсь, – это по-нашему! Нечего (как сказал Марк Волохов) “воображать себя ангелами.”

Где же благая часть, которая не отнимется? И какая истинная награда ждет Марию?
“Удивляла ее близорукость людей, ищущих здесь, на земле, наслаждений и счастья; трудящихся, страдающих, борющихся и делающих зло друг другу для достижения этого невозможного, призрачного и порочного счастья”.

Припечатал Лев Николаевич, как камень уложил. А сам-то, между прочим… Ах, да, он мужчина, ему дозволено. Но – судит! Камни в грешниц бросает! Решает (автор!) судьбу своих марий и марф на земле. Да все они, русские мужчины и писатели, судят, награждают, наказуют, перстом указуют. А мы, человеки, родившиеся женщинами, восплачем ли над своею и сестриной судьбой или примем смиренно мужской и литературный приговор?

Кто мы? Марии, ожидающие в награду земного счастья за духовные искания? Или Марфы, хлопочущие в кухонных запахах? Только Марфа в глубине души не простых земных радостей хочет. Жаждет она услышать хотя бы один-единственный голос, исполненный любви и сочувствия: “Марфа, Марфа! Ты заботишься и суетишься о многом…”

Марфа, сестра моя.

Лента памяти – вспять… Снова зримо:

Зал ревущий в экстазе… Тогда

На штангистском ристалище Рима.

Семен Венцимеров

Сентябрь в Нью-Йорке – горький месяц нашей памяти, время мемориальных встреч: массовая гибель в огне Холокоста евреев Киева, Винницы, Каменец-Подольска; американская трагедия 11 сентября; дети Беслана… 5 сентября 1972 года во время Олимпиады в Мюнхене палестинские террористы из группы «Черный сентябрь» захватили в заложники и  убили 11 участников израильской сборной мира – спортсменов и тренеров. Сотрудники специального отдела Моссада постепенно нашли и уничтожили практически всех террористов, причастных к гибели участников сборной Израиля.

Весь мир, кроме Государства Израиль, постарался забыть трагедию Мюнхенской олимпиады. Поэтому особенно велика заслуга главных устроителей мемориальной встречи в Нью-Йорке, считающих необходимым напомнить о Мюнхенской олимпийской трагедии, происшедшей 35 лет назад, – ветеранов спорта Эдуарда Лучина, Рафаила Городецкого и Евгения Геллера. Они приложили невероятные усилия, чтобы мемориал состоялся. Все организации, участвовавшие в подготовке мемориала, провели огромную работу, по достоинству оцененную теми, кто пришел на эту встречу. Публика восторженно встретила знаменитых еврейских спортсменов из разных стран: непревзойденного штангиста-легковеса Ицхака Бергера (он приехал вместе с братом Меером – раввином); могучего Григория Гамарника, борца классического стиля; знаменитого тренера по дзюдо Юрия Зусера; замечательную волейболистку Любовь Рудовскую – члена женской сборной СССР по волейболу, завоевавшей серебряную медаль на Олимпиаде 1976 года в Монреале; чемпиона Осоавиахима и грозного снайпера из Одессы Геню Перетятько, удостоенную высшей солдатской награды – ордена Славы; молодых, знаменитых, талантливых боксеров – средневеса Юрия Формана и полусредневеса Дмитрия Салиту и других. По телефону рассказал о своем участии в Мюнхенской олимпиаде Яков Железняк – олимпийский чемпион по пулевой стрельбе. Выступили политические и общественные деятели. Звучала прекрасная еврейская музыка: в начале встречи еврейские мелодии исполнила на скрипке Анна Малкина, а перед зажиганием свечей блистательный кантор Сассон Акбашев спел Кадиш; ему негромко вторил раввин Меер Бергер… Одиннадцать поминальных свечей зажгли спортсмены, политические и общественные деятели, ветераны войны и бывшие узники Холокоста.

Неужели после Мюнхена нам осталась только память и горькая боль? Нет, не верю, весь мир должен вынести уроки из мюнхенской трагедии. Я спрашиваю сегодня об этом многих…

Говорит Евгений Геллер – мастер спорта, доктор педагогических наук, профессор Белорусского института физкультуры, подготовивший 17 кандидатов педагогических наук; автор 16 книг и около 300 научных работ; в Нью-Йорке работает журналистом и обозревателем. У профессора Геллера свой особый счет к террористам: в числе погибших израильских спортсменов – его бывший студент, восемнадцатилетний Марк Славин…

– Спорт – это социальное явление и, как всякое социальное явление, не может существовать вне политики. Нельзя продолжать Олимпийские игры после гибели ни в чем не виновных атлетов. Нельзя делать вид, что кровь не пролилась. И все-таки после Олимпийской трагедии – самой страшной трагедии в истории мирового спорта – мир стал всерьез заботиться о безопасности. Сравните проверки сегодня с тем, что было в Мюнхене: тогда восемь бандитов спокойно прошли через ограждение. Но главный урок Мюнхена еще не вынесен: человечество еще не до конца осознало, что терроризм сегодня – это главная угроза современного мира. После Мюнхена только Израиль сделал все возможное, чтобы убийц постигла кара божья и человеческая. Израиль показал, как надо бороться с террористами: они ведь понимают только язык силы. А если бы тогда мир поддержал Израиль, не было бы терроризма современного масштаба. Не было бы 11 сентября, Беслана, Норд-Оста, взрывов в Москве, Мадриде, Лондоне… Сколько жизней мир сохранил бы…

Рафаил Городецкий, заслуженный тренер Украины по боксу:

– Мои воспитанники участвовали в Мюнхенской олимпиаде, я с ними каждый день говорил по телефону – ужас, шок!.. Но эту трагедию сочли частным явлением. А ведь, наверное, смогли бы остановить ужасающий процесс развития и становления международного терроризма. Да, добро надо помнить, но и зло нельзя забывать – иначе оно напомнит о себе само.

Эдуард Лучин, тренер одесского футбольного клуба «Черноморец», журналист и обозреватель:

– В преддверии 11 сентября нужно помнить: обе трагедии – дело рук людей (нелюдей) одного мышления, вышедших из одного чрева. Люди должны быть бдительны!

Давид Клайтман, основатель детской спортивной школы Махон Давид в Израиле и США, удостоенный многих наград Министерства образования Израиля:

– Израильское телевидение ежедневно напоминает: «Сегодня такой-то день со дня захвата Эгуда Гольдвассера… Гилада Шалита… Элдада Регева…» Каждый день мы продолжаем сражаться за их жизнь. Государство Израиль относится к жизни своих граждан и к жизни каждого еврея в мире как к величайшей ценности. Уроки Мюнхенской олимпиады – это уроки, которые Израиль дал всему миру: как надо поступать с убийцами и как надо ценить жизнь своих сограждан.

…Чтобы предотвратить будущие трагедии, нужно помнить о прошлых. Это тоже один из уроков Мюнхена. Раввин Меер Бергер рассказал еврейскую притчу, в которой сконцентрирована мудрость наших предков: «Прохожий увидел на клабдище юношу, который разговаривал с… надгробным камнем. – С кем ты говоришь? – спросил юношу прохожий. – Со своим отцом, – ответил юноша. – Но ведь твой отец умер? – Пока я говорю с ним, он жив».

Пока мы помним…

Я работаю в Глобе – так ласково называли Globe Institute of Technology. Наслаждаюсь каждой минутой там: прекрасные коллеги, классные студенты. И вот однажды…

Однажды Татьяна, директор департамента по приёму студентов, открывает дверь в мой класс и вбрасывает (это не случайное слово) внутрь мужичка. Затем дверь захлопывается, и я слышу звук закрывающегося замка. Мужичок бросается к двери – но тщетно: она закрыта. Мой новый студент обречённо садится на один из свободных стульев. Класс молча за всем этим действом наблюдает.

Так началась наша незабываемая эпопея под названием “Шариков”.

Новобранец был тощенький, небольшого росточка. Казалось, ничего приметного, что могло запомниться. Однако по классу сразу прошёлся шелест звуков: “Шариков”, “Шариков”. Потом мы узнали, что нашего новобранца звали Сергей К. И ещё узнали, что он очень не хотел идти на курс английского. Таня долго уговаривала его, а потом просто вбросила в мой класс в надежде, что у Милы ему не может не понравиться. Так и случилось. Под конец урока он подошёл ко мне и произнёс: “Вы смешная – я, так и быть, остаюсь.”

А я смотрела на своего новичка – и поняла что Михаил Александрович Булгаков откуда-то с небес передавал нам привет. Малюсенькие острые глазки смотрели на меня из-под густых бровей. Лоб был узкий, и пегие волосёнки росли почти прямо из его середины. Весь мужичок был в постоянном движении, будто искал, как поудобнее устроить свое тело.

Какое счастье, что моя группа была умная, интеллигентная и очень доброжелательная! Позднее они все подружились с Шариковым. Он оказался милейшей и добрейшей личностью. Но истории о нём и с ним до сих пор являются легендой Глоба тех времён.

Идёт лекция по программированию. Железная леди Генриета Львовна царствует на трибуне. Тишина такая, что можно услышать “как муха чешется за ухом” (когда-то услышала эту фразу). И среди этой невероятной тишины переодически раздаётся стон: “Б-р-р… Ничего не понимаю!!!” Это стрaдает  Шариков. Наконец Арина – умница, красавица и негласный лидер группы – не выдерживает: “Шариков, не понимай МОЛЧА!”

Урок английского. Читаем какую-то историю. Натыкаемся на слово circumcision – обрезание. Студенты вспоминают, что этот обычай есть не только у евреев, но и у мусульман. Начинается дискуссия по поводу того, есть ли разница в традицях двух народов. Никто не знает. Дискуссия утихает, продолжаем читать рассказ. Вдруг в тишине раздаётся голос Шарикова: “Я знаю – у мусульман отрезают больше!” Читателю не надо объяснять, что после этой реплики вести урок уже невозможно: весь класс корчится и стонет от смеха.

Умица и красавица  Арина читает Шарикову очередную лекцию о вреде курения (он дымил как паровоз).

– Шариков, кроме того, что ты гробишь здоровье, так ты ещё тратишь уйму денег, которые уходят в дым. А деньги эти ты мог бы потратить на лучший парфюм –  и тогда все девушки были бы твои.

– И ты, Ариночка?

– Как знать…

Шариков счастливо улыбается, вероятно, представляя романтическое свидания при свечах… Потом добавляяет:

– Ариночка, давно хотел у тебя спросить. Ты всё время называешь меня чьим-то чужим именем. Это твоя первая любовь?

“Ревизор”. Немая сцена. Гоголь и Булгаков с улыбкой подмигивают друг другу.

Завтра, вот уже прямо завтра – новогодний бал для школьников в Доме Офицеров, а в моей легкомысленной семейке еще конь не валялся! Я сижу на полу среди полинялых юбок, облупленных масок и накладных носов и безнадежно плачу. В кухне по радио передают концерт молодой Майи Кристалинской, душевно звучит моя любимая песенка; я ее еще летом в пионерском лагере запевала перед всем хором, а сегодня и слышать-то не хочу:

Через годы, через расстоянья,

По любой дороге, в стороне любой

Песня, ты не скажешь «До свиданья»,

Песня не прощается с тобой…

Мой младший братик, с ног до головы обвешанный мечами, щитами и шлемами, расхаживает по жалким прошлогодним нарядам, грозно насупившись, и ворчит – вроде как сам себе под нос:

– Отдала бы мне свою шоколадку, корова, я бы ей тельняшку на разик одолжил, была бы Юнга на Корабле…

– Что я, мальчишка тебе, что ли? – захлебываюсь я злыми слезами. – И не корова я вовсе, я на физкультуре третья… с конца-а… и шоколадку эту несчастную я тебе уже сто раз отдала-а!

Мама выглядывает из кухни, молодая моя мама, румяная, круглощекая, круглоглазая, руки по локоть в муке (но и предстоящие оладьи меня не утешают), и рассудительно говорит:

– А можно по подолу розового платьица ноты нашить – и будешь Вечная Музыка!

– Я уже в третьем классе была Вечная Музыка, что же мне теперь – вечно Вечной Музыкой оставаться?! – я уже рыдаю в голос.

Однако тут весело звенит звонок в дверь, с мороза впархивает любимая подружка Наташка и щебечет с порога:

– Я твердо решила – буду Прекрасная Полячка, в беленьком кунтушике и с задорным перышком на шапочке!

Представив легонькую синеглазую Наташку с задорным перышком, я чувствую себя такой вконец несчастной, что даже и плакать больше не могу, только тихонько и горько поскуливаю, уткнувшись распухшим носом в кучу маскарадных тряпок.

– Ат-ставить рев! – это папа с работы пришел, молодой мой папа, подтянутый весь, пуговицы и погоны золотом блестят, на серой шинели серебряные снежинки посверкивают. – Я лично займусь вопросом костюма. Когда у нас бал?

– В ше-есть…

– Утра? Вечера?

– Пап, ты вообще уже про меня ничего не помнишь? Какие утренники, я в пятом классе?!

– Ал-лично, значит, будь готова к восемнадцати ноль-ноль! Будет сюрприз! Уникальный!

…

Сегодня, вот уже прямо сегодня новогодний бал для школьников, наконец-то! Мы с папой подходим к Дому Офицеров, музыка уже издалека слышна, бодро в ритме марша распевает сводный хор офицеров и членов семей под военный духовой оркестр:

Через годы, через расстоянья,

По любой дороге, в стороне любой

В мраморном холле – зеркала сплошные, до потолка, а в них отражаются Юнги на Кораблях, Прекрасные Полячки, Вечные Музыки и всякие-не-разбери-пойми-кто, вылезающие из зимних одежек, словно бабочки из коконов. Я тоже, я сейчас, я быстро… валенки сбрасываю, рейтузы стягиваю, носки шерстяные, шапку-ушанку, платок, шубку, шарфик, варежки на резиночке в рукава продернутой… долой, долой, сто одежек-и-все-без-застежек… Крепко зажмуриваюсь, пока папа что-то разворачивает, вкусно хрустя бумагой, что-то на меня натягивает, напяливает что-то на меня неуклюже, неумело, ой, как долго…

– Ну все, готово, смотри! – наконец-то я слышу папин голос и широко-широко раскрываю глаза…

В огромном, во всю стену зеркале – я.

На голове – серебряный обруч из фольги от многострадальной шоколадки. На нем, над левым глазом, приклеен здоровенный белый бумажный голубь. Туловище мое коротенькое надежно упаковано в карту мира, склеенную из двух полушарий, – одно впереди меня, другое сзади. По экватору ползет ярко-красный лозунг еще живого в ту пору Ильи Эренбурга: «Миру – мир!» Правая рука торчит из Тихого океана, левая – из Атлантического, а отверстия для ног внизу карты прорезаны так далеко друг от друга, что я могу только по очереди ноги свои тонкие передвигать. Нет-нет, это мне все только кажется, нет меня такой ни в зеркале, ни в целом свете…

– Видишь, никого такого здесь наверняка нет, я же тебе обещал – уникальный будет наряд, здорово, правда?! – шепчет мне сияющий папа. В зеркале, окутанном соленым туманом моих непролитых слез, я вижу папин взгляд, исполненный любви и гордости, и храбро улыбаюсь в ответ. Крепко держась за теплую сильную папину руку и медленно, по очереди переставляя ноги, нелепо торчащие по бокам Антарктиды, я вхожу в зал, где все такие нарядные, красивые, веселые, все танцуют, прыгают, хохочут и бросают друг в друга конфетти.

И музыка смолкает.

…

Первый приз за лучший маскарадный костюм был, конечно, мой. В первый и последний раз в жизни. Мне долго казалось, что все слезы и радости Нового года ушли навсегда вместе с детством, с его маленькими незабываемыми обидами и любовями. Но вот уже и мой пятилетний сын ждет, когда наступит новогодний праздник, бегает вокруг елки, с ног до головы обвешанный мечами, щитами и шлемами, танцует, поет и прыгает, всей душой вдыхая аромат свежей хвои и мандаринов…

Он тоже, как и мой папа в те давние времена, был бы счастлив и горд, если бы увидел меня вот такую прекрасную – всю в разноцветном сиянии синевы мирового океана, зелени гор и долин, золота пустынь, алого блеска букв на экваторе и серебра короны из-под шоколада. Он бы, сыночек мой, закричал восторженно: «Дедушка, смотри скорее, мама – Дед Мороз!» Он бы весело и энергично затопал по коридору крепенькими своими ножками, торопясь со всеми поделиться такой небывалой радостью. Он бы потом целый год хвастался, какая у него мама – уж такая одна в целом свете, такая умница-забавница, уж такой костюм придумала!..

А я бы ради этой минуты вновь и вновь взошла бы на голгофу моего первого раннего новогоднего бала.

Через годы. Через расстоянья. По любой дороге. В стороне любой…