Сирень прощается, сирень – как лыжница,

Сирень, как пудель мне, мне в щеки лижется!

       Сирень заревана,

Сирень – царевна,

Сирень пылает ацетиленом! 

                                                 А. Вознесенский

В прошлой жизни появление цветов знаменовало приход нового времени года. Весна начиналась с подснежников, фиалок и необыкновенно тонко пахнущих ландышей. К празднику 8 марта весь город пах мимозой, привезенной чемоданами с Кавказа. Потом появлялись гиацинты, крокусы, флоксы. Но вот наступал конец мая – и город погружался в очарование запаха сирени! В Харькове сирени было очень много, возле каждого дома был сиреневый куст. Помню, что в июле поялялись гладиолусы. Я любила эти гордые цветы, мой муж подарил мне на годовщину свадьбы 2 июля 15 гладиолусов – это было незабываемо! Розы были недолго, вечным и дорогим цветком, и мы не очень ими увлекались. В августе цвели астры. К сентябрю было море георгин, хризантем.

Осенью наступало время, когда мы, гуляя с детьми по лесопарку (в Харькове был громадный и очень красивый лесопарк), набирали охапку веток с багряными листьями. Чтобы они стояли всю зиму и сохраняли форму, дома мы гладили листья утюгом. И это разноцветие радовало глаз и в промозглую осень, и в снежную зиму. Иногда этот яркий букет украшали кистью красной рябины или колосьями.

Одним из первых потрясений в Америке было посещение магазина цветов. Все виды нам известных цветов и еще много экзотических, как жар-птицы, совершенно независимо от времени года, стояли на прилавках. Мы приехали в январе, я заходила в магазин и выходила обратно, так потратить тогда 5 долларов на цветы я не могла себе позволить. Но  на первый мой день рождения в январе я получила от моего нового друга в подарок необыкновенный букет из красных роз. Этот букет я не забуду никогда. Таких роз за всю жизнь мне никто не дарил.

Однако одного цветка, самого моего любимого, в магазине цветов не было. Не было сирени. С наплывом русской эмиграции появилась сирень, пока очень хилая, она мало напоминала ту нашу сирень.

Моя мама была преподавателем в институте, а потом в техникуме (когда евреев убирали откуда только можно было и откуда нельзя). Я привыкла с детства, что в мае-июне (период экзаменов) наш дом благоухал сиренью. Один год особенно запал мне в душу, когда сирени было так много, что она стояла в ведрах и трехлитровых банках на полу. Ваз у нас не было, мама считала, что это мещанство. Весь диван был завален сиренью. В какой-то момент я стала на колени перед диваном и зарылась головой в эту благоухающую массу веток. Это было настолько ярким переживанием, что жизнь прошла, а я живо помню этот эпизод.

Так случилось, что мой первый взрослый поцелуй был тоже в кустах сирени. И волнение, возбуждение, связанные с этим моментом, вошли в мою жизнь вместе с запахом сирени.

Когда немного позднее я стала встречаться со своим будущим мужем, запах сирени вошел в мою жизнь вместе с ним. Он тогда занимался топливной аппаратурой, много работал в лаборатории, где весь пропитывался запахом солярки. Делал диссертацию своему начальнику. Никакой душ, никакое мыло не могли уничтожить этот запах. Поэтому перед свиданием со мной он поливался одеколоном «Сирень». Мы были молоды, и для дорогих дезодорантов и духов время еще не пришло. Ныряя в поцелуи, я ныряла в запах сирени.

Я не отдавала себе отчета, до каких глубин этот запах был связан с моим возлюбленным, вплоть до одного момента. Я была еще тогда студенткой, шел семинар по сопромату. Впереди меня сел хороший парень Костя (в будущем главный инженер кабельного завода в Бендерах) – и на меня повеяло одеколоном «Сирень». Я почувствовала запах и взволновалась, как на свидании с моим возлюбленным. Вначале я не понимала, что со мной происходит, но чуть позже осознала, что запах одеколона «Сирень» полностью ассоциируется с волнением, которое я испытываю на свиданиях с будущим мужем.

Прожив много лет вместе со мной, муж хорошо знал, что сирень – мои любимые цветы. Ему доставляло удовольствие меня поражать на день рождения изысканным подарком, зная, что он мне доставит большое удовольствие: к январю он в специальной оранжерее под Харьковом заказывал куст белой сирени и приносил ее прямо в горшке. Это был очень дорогой подарок для меня.

Когда мы приехали в Америку, я не испытывала чувства ностальгии по покинутой родине. Но однажды, возвращаясь домой с работы, я случайно увидела куст благоухающей сирени и разрыдалась.Такая ностальгия пронзила мне сердце, что хотелось не тихо плакать, а громко выть.

Сейчас мои дети имеют свои дома с садиками, в которых цветет сирень всех сортов и оттенков. Приносят мне охапки сирени – и я зарываюсь головой в упоительный аромат моей молодости.

Много лет я вожу экскурсии по Америке. В первые годы моей работы я вела экскурсии в «Сады Дюпона» под Филадельфией. Всю дорогу я рассказывала историю нескольких поколений Дюпонов. Говорила о том, что они, создатели пороха и динамита, уничтожавших все живое, необыкновенно нежно и бережно относились к деревьям и цветам, к садам. И по ассоциации я вспомнила о своем личном восприятии цветов, в частности, сирени, и расказала эпизод, когда меня пронзила ностальгия и я рыдала, увидев куст сирени.

В моем автобусе было человек 50-60, среди них были дети. Я не думала, что дети меня слушают и понимают. Но вот мы приехали в Сады Дюпона, я повела всех сначала в сад роз, потом в тапиори – сад подстриженных деревев. И тут один из мальчишек побежал вперед и наткнулся на заросли сирени, которые только-только посадили и о которых я даже не знала. Он побежал ко мне с криком: «Эмма, скорей, СИРЕНЬ!» И я, забыв свой важный статус экскурсовода, как девчонка, бегу вместе с ним, и мы оба зарываемся в этот аромат и счастливо смеемся, а я сквозь радостный смех плачу…

Мне было очень дорого, что мой рассказ нашел отклик в маленькой душе незнакомого ребенка. Прошло много лет, но это воспоминание до сих пор живет в моей душе и является самым лучшим финалом моего рассказа.

Наверное, многие бабушки считают своих внуков самыми лучшими, но мой внук Вадик, сын моей дочки Линочки, действительно необыковенный. Он мой самый любимый и верный друг. Я не устаю благодарить судьбу за то, что ему до сих пор интересно со мной общаться. А мне день ото дня все интереснее и радостнее разговаривать с ним. Вадик становится взрослее, умнее, красивее; у него уже растет своя маленькая дочка Ноечка; а мне все-таки очень хочется сохранить забавные эпизоды из его детства, которое, к счастью, мы прожили вместе.

* * *

Маленький Вадик и Линочка поднимались домой по лестнице и навстречу им шел абсолютно лысый мужчина. Вадик просто оторопел: он впервые увидел лысого человека. Он тихо спросил у Лины: «Что с ним?» Она объяснила, что такие люди называются лысыми. И тут потрясенный Вадик громко крикнул: «Лысый, лысый!..» Линочка закрыла ему рот, а он ее спросил: «А он что, не знает об этом?»

* * *

Из ранних воспоминаний самыми яркими оказались для нас те, что были связаны с недельным посещением детского садика. Отдали мы Вадика в элитный садик Политехнического института. После первого дня он пришел домой угрюмый. Мы кинулись с расспросами, что там было в садике. Вадик ответил: «Целый день простоял в углу». – «Почему, что случилось?!» – «Нам воспитательница рассказывала, почему наш флаг красный. Потому что на нем – кровь революционеров. А я спросил, что ли кровь фашистов на нем тоже есть? Меня и поставили в угол на целый день…»

О втором сильном впечатлении, вынесенном Вадиком из садика, мы узнали случайно. Однажды к Линочке пришли друзья, у одних была девочка чуть младше Вадика. Они весело и шумно играли и вдруг затихли. Лина пошла выяснить, что там такое, и увидела, что Вадик прижал эту девочку к кровати и жарким шопотом спрашивает: «Скажи мне правду, у тебя тоже пися как пельмень?!» Вот так мы поняли, что садик не прошел даром, а прибавил знаний. В конце недели Вадик заболел и больше он в жизни порога садика не переступал.

* * *

Мы собрались в отпуск в Крым, но как раз в этом году в Крыму разразилась холера и нас прямо с вокзала завернули домой. От безысходности я помчалась в свой институт и мне в месткоме дали путевку в наш институтский кемпинг под Харьковом. Там стояли деревянные домики в сосновом бору на берегу озера, в котором вода всегда была теплой: озеро примыкало к Змиевской ГРЭС, которая и сбрасывала в него теплую воду. Все было замечательно. Только вот туалет, как было принято у нас в старые добрые советские времена, представлял собой дощатый сарай, разделенный посередине тонкой стенкой. А по обеим сторонам стенки в полу были прорублены 4 или 5 дыр. Мой муж очень строго предупредил Вадика, чтобы он даже не приближался к этому туалету: для ребенка мы использовали горшочек. Вадика страшно мучила тайна, что же там в туалете такое особенное. И, наконец, сообразил: «Эмма, наверное, в этом туалете нет стиральной машины, как у нас дома?»

В этом кемпинге дети постоянно приставали к Вадику: кто такая Эмма? А в нашей семье еще со времен моей мамы слова бабушка не существовало. Вадик ужасно растерялся, он никогда не задумывался над моим статусом. И однажды ответил так: «Просто это моя любимая Эмма!» Я, конечно, была несказанно счастлива это услышать и запомнила на всю жизнь.

* * *

Короткие эпизоды.

– Я ругаю Вадика: «Мне уже темно в глазах от разбросанных тобой игрушек!» Он в ответ: «Ничего удивительного, у тебя же глаза черные!»

– Вадик спрашивает: «Эмма, куда мы пойдем гулять?» Я отвечаю: «Куда глаза глядят». Он мне: «Ладно, пошли на балкон, куда мои глаза глядят!»

– В том же кемпинге. Кормлю Вадика, стараюсь запихнуть в него побольше. Вадик: «Эмма, ты хочешь, чтобы у меня стал живот как у нашего директора?»

– «Эмма, ты меня обожаешь? Значит, я твой абажур!»

* * *

Вадику уже лет пять. Мы снова отдыхаем в кемпинге нашего института, но в другом, на море, около Керчи, в деревне Героевка. Деревянные домики с верандочками стоят по кругу почти на самом берегу моря. Назавтра после приезда Вадик увидел очень симпатичную девочку лет 15 – и все. Он тут же за завтраком нам сообщил: «Я уже себе выбрал!» Он старался и на пляже, и на кемпинге быть рядом с ней. Его старания были отмечены и благосклонно приняты.

Вечером я наблюдаю такую картину. Вдали от нашего домика стоит единственная в лагере качающаяся скамейка. На ней восседает наша Карменсита. Вокруг скамейки стоят все местные мальчики в возрасте от 10 до 15-16 лет. А наш Вадик возлежит на скамейке, положив голову девочке на колени. Я читаю книгу на веранде и наблюдаю за ними.

Вдруг Вадик вскакивает, несется ко мне через все это пространство и просит: «Эмма, пожалуйста, научи меня анекдотам». Я ему отвечаю: «Вадик, если ты запомнишь хоть один анекдот, я тебя научу двадцати новым». Он мчится назад, а через некоторое время вновь бежит ко мне: «Эмма, я запомнил, запомнил! Куда, куда, куда вы удалились? Пошрать, пошрать, чего вы прицепились?» Я покатилась со смеху и спрашиваю: «А что такое “пошрать”?» А он мне: «Ты не знаешь – и я не знал. Это покакать, покакать». Ну, рассказала я ему несколько простеньких анекдотов про сумасшедших. Вадик был счастлив, понесся участвовать в увеселении возлюбленной и заодно общества. А его фраза «Ты не знаешь – и я не знал» осталась в нашей семье навсегда. Мы и сейчас его часто повторяем.

* * *

В раннем детстве Вадик часто простуживался, а потом долго тлел, не выздоравливая. Няня Маруся тогда сильно болела, да и постарела она: ведь вырастила меня и Линочку. Я пригласила одну нашу сотрудницу, Веру Ивановну, которую отправили на пенсию, погулять с Вадиком. Она пришла и пообещала мне: я его вылечу. Была зима. Вера Ивановна – чудная женщина, с очень чистой душой. Она надевала на Вадика шубку, шапку, маленькие валеночки с галошами, брала несколько бутербродов – и они шли на целый день в парк. Вадик возвращался с румяными щечками, хорошо кушал. И так продолжалось всю зиму. После этой зимы он перестал болеть. Это было чудо. А мы с Верой сохранили очень нежные чувства друг к другу. Она писала нам с мамой замечательные письма уже в Америку. Она даже приехала на вокзал нас провожать. Вадик был очень привязан к ней.

* * *

Мы повели Вадика смотреть балет «Лебединое озеро». Было ему уже лет шесть. Впечатление было сильным: волшебная красота сказки, чудесная музыка. Но главным было все-таки исполнение танцев, как артисты двигались – буквально летали по сцене. Когда мы пришли домой, Вадик начал тоже изображать разные па, прыгать и, наконец, пытаться сделать ласточку. Ласточка получилась очень смешная: ни ноги, ни руки не были распростерты, как ему хотелось. Вадик увидел свое отражение в зеркале и сказал: «Эмма, я расправился, как сыр в духовке!»

* * *

Вадик очень хотел собаку и его папа Игорь достал ему щенка колли. Вадик ее обожал, а она обожала его. Однажды я отчитывала Вадика за то, что он ходит по дому без тапочек. Ребенок стоял передо мной, склонив повинную голову, а собака рядом с ним сидела на задних лапах и смотрела мне в глаза. И вдруг она срывается с места, бежит в коридор, приносит в зубах тапочки Вадика и бросает к его ногам! Мы, конечно, были потрясены, но инцидент был исчерпан, мы все смеялись, целовали собаку и она радовалась вместе с нами.

* * *

Когда мы приехали в Америку, Вадику было девять лет. Мы уезжали в январе. В Харькове он успел закончить второй класс и половину третьего. У Вадика была очень хорошая школа, но невероятно строгая учительница с постоянно поджатыми губами, в синей суконной юбке, светлой кофточке, с неизменным пучком волос на затылке. Дети ее боялись. Звали ее Раиса Федоровна.

Нам несказанно повезло, что Линин друг и коллега, который познакомился с ней на конференции в Москве, взял над нами шефство и приказал: «Вадик пойдет только в частную школу в Манхэттене!» Эта школа, City and Country School, существовала с 1914 года. Принимая Вадика, администраторы сказали, что за все время существования школы он – второй русский мальчик. Первый был давно, и звали его Владимир Познер…

В этой частной школе все было для Вадика внове. В классе 9 человек, на полу лежат маты, кто не хочет сидеть за столами – может лежа слушать и делать задания. Школа находилась в Манхэттене. Первое время Игорь его возил в школу, а я забирала после уроков. Мы возвращаемся домой и я допытываюсь, что он говорит учительнице, когда входит в класс. Оказывается: Hi, Anna! Я обалдеваю и спрашиваю, встают ли они, когда учительница входит в класс. Оказывается, нет, это не надо. И вот тогда я его спрашиваю: «Ты можешь себе представить, что ты в Харькове входишь в класс и говоришь учительнице «Привет, Рая!» У Вадика от смеха началась истерика, когда он представил эту ситуацию.

* * *

В первые же дни в новой школе Вадик мне сказал: «Я понял, что в Америке самое сложное – сделать выбор!» Я была просто потрясена… Почему, спрашиваю. «Понимаешь, Эмма, я прихожу в школу в 8:45. За 15 минут я должен выбрать, что делать после уроков с 12 до 3 часов. Мне хочется часик поиграть в баскетбол, еще хочется пойти в мастерскую и что-то поделать своими руками, мне хочется пойти в лабораторию и проводить с учителем разные опыты по химии, мне хочется пойти в библиотеку и так далее. И за 15 минут я должен все выбрать и отметить в расписании, куда и когда я пойду. Это очень сложно!»

Да, Вадик, ты прав, в Америке самое сложное – сделать выбор, и приходится его делать всю жизнь, на каждом шагу. Но зато как прекрасно, что у нас есть возможность выбора! Только здесь мы это оценили.

Моя дочка Линочка, радость моя и гордость, стала совсем взрослая. И я вдруг подумала, что никто, кроме меня, уже не помнит множество чудесных, забавных и трогательных эпизодов из ее детства. И мало кто помнит даже атмосферу и реалии того времени, когда Линочка росла. Поэтому я и решила записать то, что осталось в памяти.

***

Линочке только что исполнилось два годика. Я взяла ее на Первомайскую демонстрацию. Ребенок, конечно, немного растерялся: такое множество людей вокруг, такая громкая музыка несется со всех сторон. Но вот мы оказались в тихом дворике, где собирались наши сотрудники. Линочка была необыкновенно хороша: ясные голубые глаза, роскошные белокурые волосы, завязанные огромным бантом… Один из моих коллег Боря, старый холостяк, ощутив проснувшуюся в душе нежность, присаживается на корточки (чтобы быть на уровне ее глаз) и ласково спрашивает: «Девочка, как тебя зовут?» Линочка потупилась и молчит. Боря спрашивает ее еще и еще. Вдруг мое дитя открывает ротик и четко произносит: «Чи вы не бачите, що я не буду казать?!» Боря от смеха аж упал. Эффект был словно от взорвавшейся бомбы – как такое еврейское дитя у такой еврейской мамы парирует на чистом украинском языке, точно в стиле нашей няни Маруси. Потом еще долгие годы Боря, встречая меня на работе в коридоре, спрашивал: «Как поживает “не буду казать”?»

***

Мы жили в самом центре города Харькова – и вдруг, именно вдруг, получили квартиру вместе с родителями мужа на далекой окраине. Наш новый адрес стал: ул. Байрона, 185/1. Линочка всем рассказывала: «Мы живем на острове ул. Барана, гроб один!» Грустно, но точно передавало наше состояние. Многие мои друзья, тоже переселившись в новостройку, повторяли вслед за Линочкой: «Мы живем на острове…»

***

Когда мы поселились вместе с бабушкой и дедушкой, маленькая Лина впервые услышала еврейский язык: родители мужа между собой говорили на идиш. Удивившись, что она их не понимает, Линочка спросила: «Почему вы перешли на украинский язык?» (других она еще не знала). Бабушка строго ей ответила: «Это язык еврейский, мы евреи, и ты еврейка тоже!» – как бы приговаривая ее навечно. Но у Линочки был жизнерадостный характер, и она беспечно сказала: «Какие глупости, я просто молодая женщина!» Она посчитала, что это просто признак старости.

***

Линуся очень любила петь, она сначала не очень точно интонировала, а я все время поправляла. Однажды, когда я вернулась с работы, она бросилась ко мне с криком: «Мама, я сегодня слышала Трошина, он пел «Караваны ракет», и у него был такой правильный мотив!» И я поняла, что она впервые услышала разницу с ее исполнением.

***

Лина очень рано поняла расстановку сил в нашей семье и однажды заявила: «Маруся (наша няня) у нас генерал, я – полковник, а вы с папой – рядовые!»

***

Линочка очень рано стала хорошо разбираться во внутрисемейных отношениях. Все любили друг друга, но моя мама, которая жила в другом городе и часто приезжала к нам на праздники, не любила зятя и не очень это скрывала. Однажды муж принес домой лоток яиц, которые «выбросили» к празднику. Это был дефицит! Нужно отметить, что он никогда ничего подобного не делал, в очередях не стоял и ничего не доставал. Этот его поступок был расценен нами как подвиг. Лина прокомментировала его в стиле няни Маруси: «Папа яйца оторвал, а Манька (так нежно называли мою маму – Э.Л.) его все равно не любит!»

***

Главным источником культуры в те времена было радио, которое звучало целый день. Лина подхватывала все песни и ставила меня в тупик своими вопросами. Например, что такое клин, что такое белый свет и как может такое быть: «На тебе сошелся клином белый свет…»

Другая песня – «Если любишь сразу двух, это не любовь, а только кажется» – оказалась проще и понятней. Перед школой мы ненадолго отдали дочку в детский садик, чтобы она окунулась в атмосферу коллектива. В первый же день Линочка прибежала из садика возбужденная: «Мама, меня любят Армен и Олег! И я их люблю тоже! Но ведь если любишь сразу двух, это не любовь, а только кажется?!» Так мы вступили в новую сферу интересов нашей дочки.

***

Еще о садике.

В то время у нас шел фильм «Королева Шантеклера». Весь город ломился в кинотеатры, и мы с мужем тоже захотели пойти. Мы уже стояли одетые, в пальто, когда Линочка подскочила к нам и, стараясь нас задержать, прокричала: «Родители, вы, пожалуйста, в кино палец не сосите!» У нас от смеха началась истерика: «Почему, доченька?» – «Нам сегодня врач в садике говорил, что в городе эпидемия гриппа, и мы целый час сидели как вскопанные!» Это словечко так и осталось в нашей семье.

***

Когда Линочка стала старше, мы летом отправляли ее с няней Марусей в Чернигов к моей маме. Только-только переступив порог маминой квартиры, Маруся принималась за уборку: мыла полы, вытирала пыль, иногда мыла окна. Делала она все очень быстро, была как огонь. А Лина, глядя на Марусины старания, спросила: «Маруся, зпчем ты это все делаешь, ты же тоже в отпуске?» Маруся кинулась ее целовать…

***

Летом в Чернигов, как тогда водилось, приезжали гастролеры. Однажды приехал театр Луначарского, по-моему, из Севастополя. Мама взяла нам билеты в ложу бенуар. Мы нарядились, пришли. Волновались: спектакль был по Алексею Толстому, его не ставили столичные театры. И вдруг – Линочку не пускают! Ей уже было лет 10. Ну нет, хоть умри. Моя мама отправляет нас в ложу, так как спектакль вот-вот начнется, а сама с Линой остается за дверью. Но не прошло и четверти часа, как они уже оказались в ложе! И Лина прокомментировала: «Я знала, что с Манькой мы прорвемся!»

Я была бессильна. А с Манькой, куда бы Лина ни шла, – в кино, в театр, на лекцию, – она твердо знала: они прорвутся.

***

Линочке было 4-5 лет, и мы начали учить с ней стихи. Она с упоением читала на память «Зима, крестьянин, торжествуя…» И тут я поняла, что мой ребенок не понимает ни слова. Посыпались вопросы: «Что такое дровни, что такое облучок, кто такой ямщик, что такое кибитка?» Не понимая значений слов, она произносила вот что:

Бразды пушистые взрываясь

Летит бикитка удалаясь,

Ямщик сидит на облачке (иногда – яблочке. – Э.Л.)

В шурупе, в красном кушачке…

Мы смеялись, она радовалась.

***

Лина любила нас смешить, и до сих пор любит. Мы думали, она будет артисткой. Коронным номером ее был показ… всех нас. Вот папа пришел с работы. Снял шляпу, перчатки, швырнул на верхнюю полку вешалки, медленно снял пальто, повесил на тремпель (плечики). Зашел в комнату, развернул газету, сел читать. Пришла следом мама, бросила на пол тяжеленные сумки с продуктами, устало свесила руки, постояла, переводя дух, сняла пальто – и помчалась к плите что-то греть или готовить. Это была абсолютно точная картина. Иногда Линочка устраивала кукольный театр и играла одна за всех зверей и героев.

Когда она пошла в школу, то показывала всех одноклассников и, конечно, учителей. Я редко бывала в школе, учителей почти не знала. Однажды Лина показала мне учительницу ботаники. Прихожу я в школу и вижу учительницу, идущую мне навстречу. Никаких сомнений – это была ботаничка!

***

…И теперь, в редкие свободные минуты, взрослая Линочка показывает самые разные жизненные эпизоды, встречи, лица; изображает продавщицу на Брайтоне, королеву на приеме в Швеции, своих любимых студентов и коллег. Она говорит их голосами, повторяет их движения, словечки и фразочки. А мы хохочем до упаду, – так же, как когда Линочка была маленькая.

Сколько я себя помню, рядом со мной всегда была няня Маруся, моя Марусенька.

От безмерного страданья Голова моя бела. У меня такая няня, Если б знали вы, Была.

Александр Межиров

Мама часто рассказывала, как Маруся попала в наш дом. Мама с папой, молодые специалисты, получили назначение в Казань. Но когда пришло время маме рожать, она поехала к своим родителям в Чернигов. Там в большом доме жили не только мои бабушка с дедушкой, но и мамина старшая сестра с мужем, маленькой дочкой и няней дочки – Полиной. После родов мама была очень слаба, не могла удержать меня на руках, после каждого кормления у нее кружилась голова. К тому же неумолимо приближалось время отъезда на работу. По тем временам давали три месяца послеродового отпуска. И вот как-то дедушка привел в дом гостей: отца няни Полины и ее родную сестру Марусю. Они приехали из деревни в Чернигов на базар. Маруся, увидев маму со мной на руках, подскочила к ней со словами возмущения: «Хiба так дитя держать?!» (Разве так держат ребенка?!). Выхватила меня и крепко прижала к себе. Я сразу почувствовала себя уютно и уверенно, как и много лет спустя в ласковых и крепких руках моей Марусеньки. Мама тут же стала уговаривать Марусю поехать с нами в Казань. Неожиданно быстро Маруся согласилась, и ее отец тоже. Жизнь в селе в то время была, мягко говоря, безрадостная; многие бежали в город. После раскулачивания и голодомора, после смерти матери и появления нелюбимой мачехи для нее это был лучший выход. Да и отец ее не мог прокормить лишний рот, а тут он знал, что дочка будет сыта всегда, как ее сестра Полина.

Первым делом мама выкупала Марусю, потом нарядила в свое шелковое белье, надела на нее все бусы, какие только были, – и Маруся  у нас осталась, осталась на всю жизнь.

В первый день нашего приезда в Казань, пока папа рассматривал ребенка, Маруся, не говоря ни слова, выскользнула из дома знакомиться с соседями, как положено в деревне.

Всю жизнь Маруся была патриоткой Украины в самом глубинном смысле этого слова, всем сердцем чувствовала, что это ее Родина. В молодости она носила только национальные украинские наряды, очень красивые: кофта свободного покроя, стянутая к ободку вокруг шеи, с широкими (буфами) рукавами реглан, собранными вокруг горла и вышитыми гладью или узорами ришелье; нарядная юбка из плотной яркой синей ткани, украшенная черной атласной лентой с красной каемкой с обеих сторон, параллельно подолу; под верхней юбкой была еще нижняя, очень пышная белая юбка, а поверх верхней юбки – черный или белый передник, расшитый яркими цветами гладью. На шею Марусенька надевала несколько рядов «мониста» – бус, а на голову платок, такой же немыслимой красоты, как и передник, белого или черного цвета. Позднее, уже после войны, она как-то на базаре приобрела к своему костюму шнурованные черные ботиночки на каблуках и белые чулки, что было тогда редкостью.

Но в Казани, не распаковав чемоданы, она в национальном наряде и босиком (опять-таки как положено в деревне) выскочила на улицу. Прежде она видела только город Чернигов в районе базара. А старинная Казань, столица Татарии, уже тогда была большим промышленным городом. И вот моя Марусенька, в невиданном наряде, босая (а все татары ходили в носках и галошах), пошла по камням мостовой. В шоке были обе стороны. Татары пытались о чем-то Марусю спросить; она, ничего не понимая, залилась слезами, прибежала домой с криком: «Тетя! (Она так называла маму много лет) Поiхали до дому! Я не можу тут жити! Я думала, що на свiтi е тiльки люди та евреi, а тут якись iншi, плоскомордые, до мене по-котячему, по-собачему розмовляють!» Мама долго ее успокаивала, говорила, что татары мирные хорошие люди, что она научит ее отвечать по-татарски. Еле-еле Маруся успокоилась, поняла, что обратного хода нет, да и к ребенку уже привязалась. Однако эксцессы продолжались. Когда она гуляла со мной на руках на улице (о колясках тогда и речи не было), татарки подходили, заглядывали в конверт с ребенком и, увидев малышку с черными узенькими глазками, уважительно говорили: «Молодец! Татарское дитя няньчишь!» Тут Марусенька взрывалась и без всякого политеса отвечала: «Чи ви не бачите, чи вам повылазило, шо дитя украiнське!» Когда я чуть подросла, стали меня хвалить: «Хорошенькая девочка», продолжая думать, что я татарка. Маруся на все похвалы приговаривала: «Ваши речи вам у плечи, ваши думки вам у шлунки (желудки)».

И жила большая сила В няне маленькой моей.

Александр Межиров

В конце мая – начале июня 1941 года мама получила путевку в Цхалтубо (она все еще была очень слаба), взяла меня и Марусю, чтобы оставить у папиных родителей в Харькове, а сама поехала в санаторий. Время было очень тревожное, и мама, не дожидаясь конца путевки, вернулась в Харьков, где и застала нас война. Нужно было спасаться. Билеты на поезд достать было невозможно, все поезда шли на запад, а нам надо было на восток. Даже моя мама – всегда очень деловая, расторопная, энергичная, – ничего не могла сделать. В Харькове уже начались первые бомбежки, паника была страшная. Маруся со мной на руках металась по залу, где были кассы, и приставала к каждому человеку в военной форме, на звания она не обращала внимания. Так она пристала и к генералу, стоявшему первым у кассы. Когда касса открылась, он закричал: «Где эта украинка с ребенком?» Маруся услыхала и на весь зал закричала маме: «Тетя! Давайте гроши!» Так она вывезла нас из Харькова; не знаю, что с нами было бы иначе. Потом к нам приехали в Казань и папины родители из Харькова, и мамины родители из Чернигова, и мамины сестры – старшая с ребенком и младшая, – все были всю войну у нас. А мой папа, его родной брат (хоть он имел бронь), муж старшей сестры, а также мамина средняя сестра-врач, и ее муж, – все они ушли на фронт. Сводки с фронта были ужасные, рассказы по радио о бесчинствах фашистов производили на Марусю жуткое впечатление. Часто мимо нашего дома шли строем солдаты-новобранцы, и тогда Маруся с криком бежала ко мне: «Эмма! Женуть (гонят)!» Хватала меня на руки, выбегала на балкон. Я, испуганная ее криком и горестным выражением лица, прижималась к ее груди, засовывая ручку под кофточку. На что она мне тут же говорила: «Держи, Эмма, пока немцы не отрезали!»

Маруся прожила в нашей семье практически всю жизнь. Расставались мы с ней два раза в жизни. Первый раз во время войны. У нас в семье жило много людей и было голодно, а она любила хорошо поесть: если кашу – то кастрюлю, если хлеб – то буханку. Во время войны еды было мало; бабушка умудрялась делать мне оладушки из картофельных очисток, которые приносила из столовой, где мыла посуду. В 1943 году сестра Полина написала Марусе, что живет у врачихи, где-то в Сибири, в глуши, где пациенты расплачиваются едой, и позвала к себе. Маруся поехала. Второй раз мы расстались, когда уезжали в Америку, уже навсегда.

После возвращения из Казани в Харьков вместе с Авиационным институтом, где мама работала, вернулась и Маруся, и для меня опять наступили времена счастливого детства.

Страна еще переживала духовный подъем на волне победы, и все верили в счастливое будущее. (Всю жизнь там мы жили в ожидании этого будущего, но так и не дождались). Папа, истосковавшись по культурной жизни за долгие безумно тяжелые годы войны, решил сделать всем подарок и взял четыре билета в седьмой ряд партера на оперу «Черевички» Чайковского, учитывая Марусин интерес к украинской теме. Народ в послевоенные времена не очень тянулся к опере… Папа в синем довоенном костюме, в светлой рубашке с галстуком, со счастливыми глазами и торжественным выражением лица в предвкушении прекрасной музыки Чайковского. Мы с мамой тоже в более или менее нарядных платьях.  А Маруся в описанном мною выше национальном костюме, страшно гордая, даже чопорная, восседала рядом со мной. Это было ее первое посещение театра. Все для нее было внове: роскошное здание старой харьковской оперы, бархатные кресла, красивый занавес. И вот начался спектакль, поднялся занавес, полилась музыка; мы замерли. Первое действие спектакля происходит в доме у Солохи, куда приходят по очереди разные действующие лица. Марусино внимание особенно привлек актер, игравший черта. В обтягивающем трико, с хвостом и рожками, он все время прыгал по сцене, а моя Маруся – святая душа – все принимала за чистую монету и с волнением следила за каждым его движением. Когда в дверь постучал Голова, черт начал метаться по сцене, пытаясь спрятаться. В центре сцены стояла большая бочка, и по воле режиссера черт запрыгивал в нее и так и этак, но все были видны то рожки, то хвост.Тогда наша испереживавшаяся Маруся во весь голос закричала: «Сракой лезь!» Надо было видеть реакцию моего интеллигентного папы! Мама от души расхохоталась, чувство юмора ей не изменяло никогда. Когда первое действие закончилось, папа сказал, что он нас не знает, пересядьте куда хотите, встретимся после спектакля на улице. Мама очень любила бельэтаж, и мы поднялись наверх, оставив папу в гордом одиночестве. Но ему никто не был нужен. Была музыка, был театр, который он любил самозабвенно. Пока мы втроем степенно прогуливались в фойе бельэтажа, в спину Марусе шептали: «Смотрите, артистка, какой красивый наряд. Что-то мы ее на сцене не разглядели». Когда потух свет, мы тихо сели на свободные места. Во втором акте в селе был праздник, и хор девушек в похожих костюмах пел колядки. Тут Маруся опять отличилась – начала подпевать и громко говорить маме, что они неправильно поют. Люди вокруг зашептались: «Слышите, артистка говорит, что они неправильно поют». Третий акт мы смотрели с балкона, попросив Марусю все свои впечатления дома высказать. Маме казалось, что с такой высоты ее голос не будет слышен, но напрасны были ее надежды. В третьем акте, во дворце царицы, под торжественную музыку выплывает на сцену роскошная Екатерина, ее сопровождают Потемкин и лругие приближенные, чтобы вручить кузнецу Вакуле черевички. Сначала Маруся замерла от немыслимой красоты, но вдруг обратила внимание на дворян из свиты Екатерины, одетых в лосины. Возмущению Маруси не было границ: «Что они вырядились так, что все яйца видны!» Теперь уже мама сказала, что подождет нас внизу. Впоследствии родители больше никогда с Марусей не ходили в театр, только мы вдвоем. На спектакле «Наталка-Полтавка» она уже вела себя спокойно: как видно, все эмоции выплеснула на первом спектакле.

Одной из важных моих обязанностей по отношению к Марусе было написание писем в деревню. Она, будучи очень толковой и сообразительной, так и не смогла научиться читать и писать. Ее учили мои родители, потом я, потом соседские мальчишки в нашей коммуналке. У нее в мозгу буквы не складывались в слоги. Алфавит она знала, но… Говорила, тыкая в букварь: «Эмма, «Лы» и «у» – лыу, «ны» и «а» – ныа. Шо вони понаписывали, колы я бачу, шо це луна!» При моей вечной занятости с детства в двух школах – простой и музыкальной, да еще в кружках разных, Маруся находила удобный момент и, положив передо мной листок, вырванный из тетради, просила: «Напиши, будь ласка». И я садилась за письмо. Почти половину письма занимало традиционное приветствие, которое я знала наизусть. Например: «Дорогая сестра Поля! (или подруга Галя). Обращается к тебе твоя сестра (или подруга) Маруся и  жмет твою правую руку. От всего сердца шлю тебе пламенный привет и желаю тебе здоровья». Потом уже шел деловой текст под диктовку: «Дорогая сестра Поля, тут знакомая кинула на карты и сказала, что ты мне брешешь про себя и деревенские новости. Не бреши больше, я все равно все знаю. Напиши мне о… в общем обо всех». Заканчивалось письмо приветами родичам и знакомым, почти всей деревне, я их тоже давно знала наизусть. Однажды мы получили такой ответ от Полины: «Дорогая сестра Маруся! (дальше по тексту про пламенный привет и т.д. А потом по делу) Про яку брехню ты пишешь, про першу, чи про другу?» Моя мама взорвалась таким хохотом, что я запомнила это на всю жизнь. Но Маруся относилась к этому очень серьезно, и гадалке верила как Богу. Несмотря на «брехни», Маруся постоянно слала посылки в деревню, обеспечивая не менее, чем полдеревни Ковпыто. Я только успевала химическим карандашом писать адреса на посылках. В них было все: материя на юбки; разноцветные нитки мулине для вышивки кофт, фартуков, платков; печенье и конфеты, которых в деревне не видели или не на что было купить. И, конечно, денатурат, на этикетке которого были череп и кости, но которым лечилась и который пила вся деревня. Маруся была очень добра, отзывчива на чужую боль, никогда никому не отказывала.

Еще один эпизод из детства стоит у меня перед глазами. Возможно, он бы не врезался в память, если бы не мамина и папина реакция. Мы втроем, что бывало очень редко, обедаем. Все читают и не замечают, что именно едят. Перед папой стоит большущая книга «Угрюм-река» Шишкова, перед мамой – поменьше, только что вышедшая «Переяславска рада» Натана Рыбака, передо мной – в еще меньшем формате – «Молодая гвардия» Фадеева. Маруся подает нам обед, мы молча, не глядя в тарелку, глотаем суп. Она подает второе и, чтобы привлечь внимание папы и мамы, спрашивает: «Гавнир подавать?» Больше уже никто не читал. Мы втроем смеялись до слез. А она была очень горда, что своей «интеллигентностью» сразила нас наповал.

Мама была преподавателем в институте, потом в техникуме (в тяжелые времена, когда евреев отовсюду увольняли), потом в оттепель опять в институте. Читала она мужские предметы: «Станки и автоматы», «Теорию резания»,»Допуски и посадки», «Штамповку» и т.д. Сколько я ее помню, она всегда готовилась к лекциям. Иногда, предельно уставшая, она занималась, лежа на диване (незабвенный наш диван с белыми слониками и салфетками ришелье на спинке), и просила неграмотную Марусю подать ей том Слепака «Станки и автоматы». И Маруся ни разу не ошиблась. У нее было какое-то звериное чутье, она безошибочно выбирала из сонма книг нужную.

Когда Марусе что-то надо было решить по хозяйству, а мама занималась, она, как лиса, подкрадывалась к маме и спрашивала: «Вы уже «средоточились»? Можно до Вас?» Мама смеялась и выдавала очередную порцию «грошей» для похода на базар или в магазин. Со временем Маруся решила, что тоже стала «куртурная», и вставляла в свою речь такие слова, как «андресоли», например.

Уже давно она стала главным человеком в доме. Моя дочь Лина в пять лет сказала: «Маруся у нас генерал, я – полковник, а вы с папой – рядовые!» Это был точный ранжир. Я выросла, вышла замуж, теперь Маруся няньчила мою дочь, следила за ее развитием, волновалась, как скорей научить ее читать. Летом она на базаре купила с рук букварь (в магазине в те годы учебников не было). Буквы она знала, показала их Лине. В скором времени она торжествующе встретила меня на пороге и сообщила: «Лина читает!» Я спрашиваю, кто же ее научил, а Маруся с нескрываемой гордостью заявляет: «Я»!

Естественно, что Лина, как и я в детстве, говорила по-украински и любила кушать то, что любила Маруся. Например, лук, посыпанный крупной солью и политый постным маслом, с черным свежим хлебом. Когда я спрашивала: «Доча, почему не пьешь чай?» Она отвечала на Марусином языке: «Нехай вычахне! (Пусть остынет)». Маруся всегда была родным человеком, членом семьи, неизменно присутствующим в нашей жизни.

Годы шли, уже и Лина выросла, появился у нее сын Вадик. Однажды, когда Маруся показывала ему сказку по эпидеоскопу и не могла прочесть подписи, Вадик разочарованно протянул: «Маруся, ты незнайка»! Это был удар. Тогда мы купили Вадику много пластинок со сказками в исполнении самых лучших актеров. Никогда не забуду завораживающий голос Плятта в «Спящей красавице» и Смехова в «Али-бабе». Теперь Вадик вместе с Марусей с упоением слушали сказки и ничего не надо было читать.

Маруся много болела, я ее вытаскивала и из инфаркта, и из инсульта. А она вытаскивала меня из ужаса папиной болезни.  Папа заболел энцефалитом и из 30 лет болезни 15 лет неподвижно лежал. Маруся несла дневную вахту, пока я была на работе, а вечернюю уже несла я. Что бы я делала без этого доброго, родного, надежного человека? Каким адом могла бы стать моя жизнь, если бы не ее помощь?! Мама уже 20 лет жила и работала в другом городе. Мы с мужем работали; я, как всегда, минимум на двух работах; Линочка росла; назревали новые проблемы. Благодаря Марусе я могла творчески работать, ездить в командировки, даже в отпуск.

При последней встрече с няней, Вместо вздохов и стенаний, Стиснув зубы – и молчу.

Александр Межиров «Серпухов»

Если бы моя мама считала необходимым, то я ходила бы в детский садик, даже если бы он был единственным на весь Харьков. Но мама была против коллективного воспитания, поэтому я росла с Марусенькой. Мы платили ей официальнуюзарплату, чтобы был профсоюз, трудовой стаж, будущая пенсия и так далее, хотя многие родители платили наличными. Далеко не все няни жили в семьях, а у Марусеньки хоть и была своя комната, где она была прописана, но жила она с нами, и я не могу даже представить жизнь без нее. Оглядываясь в прошлое, я вижу, что многие мои подруги и одноклассницы любили и благодарно помнили своих нянь, но такой, как моя Марусенька, не было ни у кого.

Я все помню. Мне только очень горько, что я не могла ее взять с собой в Америку, я бы продлила ей жизнь. Уезжая, я оставила Марусе деньги в банке и передала ее на попечение ее сводной сестры, которая прописалась в марусиной комнате в центре Харькова.

Только один год она прожила без нас, ей было 76 лет.

Мы расстались, но Маруся остается в наших постоянных воспоминаниях о ней, о ее словечках. Мы уехали, как Маруся говорила, «неожиданным путем». В бесконечной веренице теплых и смешных моментов она живет рядом, а я не была на похоронах и не понимаю, что ее нет в нашей жизни.

Просто мы уехали…